|
Николай Вениаминович Каверин писал: «О публикации „Эпилога“, в котором рассказывается о советском периоде, нечего было и думать. В книге, в частности, идет речь о попытке НКВД завербовать Каверина в качестве литературного стукача осенью 1941 года (больше им делать было нечего в момент, когда замкнулась блокада Ленинграда, а Гудериан наступал на Москву). Идет речь о подготовке депортации евреев в период „дела врачей“ и связанной с этим попытке состряпать письмо „видных евреев“ с просьбой расстрелять „врачей-убийц“, о травле Солженицына, о разгроме „Нового мира“ Твардовского. И всё это описано участником событий, да еще каверинским пером!.. Публиковать книгу за рубежом Каверин не хотел. Он собирался и дальше писать и печататься и совершенно не стремился в тюрьму или эмиграцию. Было решено рукопись отложить до лучших времен, а для безопасности — переправить за границу, пусть там лежит и дожидается своего часа. В это время власти как раз собирались изгнать за границу Владимира Войновича, и Каверин с ним договорился, что если Войнович действительно уедет, то рукопись будет к нему переправлена. Просто отдать ее Войновичу, чтобы он взял рукопись с собой, представлялось слишком рискованным, и, кроме того, работа над мемуарами была еще не совсем закончена. Потом, когда Войнович уже уехал, а книга была завершена, я попросил Люшу (Елену Цезаревну Чуковскую) помочь с пересылкой рукописи. Я знал, что у нее есть немалый опыт в делах такого рода. Но, видимо, как раз в это время она не могла сама этим заниматься, так как „всевидящее око“ внимательно за ней присматривало в связи с ее участием в делах Солженицына. Поэтому она попросила Бориса Биргера, известного во всём мире, но не признанного Советской властью художника, помочь переслать рукопись. Самого Каверина во все эти детали я не посвящал, он только знал, что я намерен обеспечить пересылку рукописи Войновичу. Именно из-за этого был момент, когда дело приняло неожиданный оборот и едва не сорвалось. Биргер обратился с просьбой отвезти рукопись к своему знакомому, австрийскому дипломату, а тот усомнился, действительно ли автор желает, чтобы его мемуары были переправлены на свободный Запад. И они оба, Биргер и дипломат, приехали на дачу к Каверину в Переделкино, чтобы получить личное одобрение автора. Меня в этот момент на даче не было, и никто не мог объяснить Каверину, какое отношение имеет Биргер, а тем более неизвестный австриец, к „Эпилогу“. Тем не менее всё обошлось благополучно. Каверин всё понял, подтвердил свое одобрение задуманной пересылки, и „Эпилог“ уехал к Войновичу, где и пролежал „до лучших времен“. „Лучшие времена“ в конце концов наступили, книгу не пришлось публиковать за рубежом».
Эти «лучшие времена» Вениамин Александрович Каверин назвал в Послесловии к «Эпилогу» «немотой конца XX века», но и он не мог предвидеть, что произойдет в самое ближайшее время, вскоре после 1989 года, когда книга его выйдет в Москве, а сам он через несколько месяцев скончается. «Немота» наступала постепенно и для Вениамина Александровича вполне очевидно. В Послесловии он писал о том, что «постепенно понижается интеллектуальный уровень, постепенно, целенаправленно происходит усреднение, затронувшее все виды искусства» (выделено мной. — Н. С.). Рассуждал писатель и о попытках угодить вкусу «высокой администрации», и о неприкрытой зависти к таланту. Еще в «Эпилоге» он точно охарактеризовал причины травли «Нового мира» и противостояние Твардовского: «Твардовский и „Новый мир“ были опорой, державой, нравственным эталоном новой советской литературы. Роковое для нашего искусства решение, возможно, не было бы принято, если бы в нем не были кровно заинтересованы те писатели, характерной чертой которых является пропасть между дарованием и положением». |
