Они вывели армейский спецназ с территории колонии и стали потихоньку освобождать осужденных из штрафного изолятора.

Максим шел в строю, впереди него шагал осужденный Казаков, который никак не мог попасть в ногу с шеренгой, и постоянно подпрыгивал, меняя ногу. Максим в очередной раз наступил ему на пятку, в результате чего Казаков споткнулся.

— Ты что, хмырь, ходить нормально разучился? — прошипел сквозь зубы Казаков, — блатуешь? Я тебе башку отобью, еще раз наступишь!

Максим не стал связываться, решив, что Казаков специально провоцирует его.

Их отряд направлялся в столовую. Перед столовой отряд остановился, и начальник побежал в здание администрации. Было очень холодно, и пронизывающий ветер свободно проникал сквозь тонкие телогрейки осужденных. Минут через пять заключенные стали роптать, а уже через десять из строя стали раздаваться выкрики протеста.

— Козлы, суки, специально морозите зэка! — неслось из строя.

Услышав недовольные крики, к столовой подтянулись свободные от наряда военнослужащие.

Максим увидел своего земляка, который условными знаками показывал ему, что надо встретиться.

Наконец-то вышел начальник отряда и дал команду заходить. Максим специально замешкался и оказался одним из последних. Пока он плелся по коридору, к нему подошел солдат и шепнул, что будет ждать завтра утром за зданием отряда. Максим кивнул. А потом уселся за стол и с двойным аппетитом принялся за тюремную еду.

Он до сих пор не мог поверить, что завтра в это время он будет далеко от колонии и больше никогда не услышит вой конвойных собак и клацанье затворов автоматов. Все в нем пело, и он с усилием делал серьезное лицо, чтобы не выдать безграничную радость.

Их вели обратно в барак, и Максим на редкость внимательно вглядывался в очертания бараков, административных корпусов, как бы запоминая этот пейзаж на всю жизнь.

Наученный горьким опытом, он не имел близких друзей в колонии, и это позволяло ему отвечать только за себя и не вписываться за других осужденных, которые часто были неправы. Это освобождало его от желания поделиться своей радостью с кем бы то ни было.

Максим верил в удачу, знал, что удача любила его, и поэтому ни на минуту не сомневался в задуманном. Он лег на койку и, закрыв глаза, погрузился в свои мысли. Но недолго ему мечталось — в помещение вошло подразделение спецназа и приступило к очередному шмону.

На пол летели вещи заключенных, вызывая глухое недовольство. Койку Максима осматривал прапорщик и двое бойцов. Прапорщик сорвал со стены фотографию Светланы и бросил на пол. Ничего не найдя в личных вещах Максима, они приступили к осмотру кровати и тумбочки соседа.

Прапорщик взглянул на Маркова и демонстративно наступил на валявшуюся фотографию.

— Гражданин прапорщик, разрешите мне поднять фотографию? — обратился к нему Максим.

— Что ты сказал, засранец? — грозно спросил прапорщик и с разворота ударил дубинкой по правому плечу.

Максим сдержался, он верил, что этот обыск был последним в его жизни.

Подняв фотографию, положил ее во внутренний карман.

Вечером, после шмона он подошел к одному из осужденных по имени Валера и попросил его подстричь. Валерий недолго торговался и согласился за десять сигарет.

Марков присел на табурет, и Валера начал осторожно поправлять его незамысловатую прическу. До зоны он работал стилистом в одном из салонов красоты в Ленинграде и очень любил свою специальность. Когда он закончил, отошел и, как бы извиняясь, развел руки в стороны — мол, сделал все, что мог, с этими короткими волосами.

Максим расплатился, отправился в туалет и побрился. За этим занятием его застал старший отряда:

— Слушай, Шило! Ты, как француз, бреешься на ночь? А может, ты собрался в ресторан или еще куда? А может, ты пидар?

— Я тебя, Василий, не задеваю, ну и ты не лезь ко мне в задницу! Где лучше педерасты, тебе лучше знать.