Зазвенел звонок, старик повернул голову. Вагин увидел его левое ухо, уродливо прижатое к голому виску, искореженное, жалкое, ничуть не изменившееся за полвека. Фамилия всплыла мгновенно — Свечников. После смерти Нади юность странно приблизилась, встреча с человеком оттуда не вызвала никаких особенных чувств, кроме привычного, но всякий раз болезненного сожаления, что нельзя рассказать Наде. Он уже хотел подойти, уже мысленно подбирал интонацию первой фразы, чтобы затем произнести эту фамилию и назвать свою, как вдруг почти с физическим чувством тошноты ощутил несоизмеримость того, что когда-то их связывало, с тем, что пролегло между ними. От музыки той жизни в памяти остался только сухой ритм, словно кто-то пытался наиграть ее на барабане. Мелодия копилась, как вода, на пороге сознания, но перелиться через него еще не могла.

Вагин спустился в раздевалку, взял пальто и вышел на улицу. Было тепло, солнечно, тополя стояли в зеленой дымке. Возле школьного крыльца в ряд тянулись облупившиеся за зиму скамейки. Он сел так, чтобы держать под наблюдением крыльцо, и стал ждать, когда выйдет Свечников.

На просохшем асфальте мелом начерчены были «классы». Десятый, выпускной, оканчивался двумя дугами вокруг финальной черты. В одной написано было тюрьма, в другой — сберкасса. Раньше в этих дугах писали огонь и вода, еще раньше — война и мир, а в те времена, когда он сам гонял по таким квадратикам жестянку от сапожного крема, — ад и рай.

Лет в шесть мама заставила выучить стишок про трубочиста Петрушу:

Эпический герой, былинный богатырь с сердцем доброй феи, своей волшебной метелкой он навевал сон, когда Вагин в детстве боялся грозящего ночью пожара, и он же незримо стоял в карауле над маминой могилой. Где похоронен отец, никто не знал. Родители умерли от брюшняка с промежутком в неделю, но маме повезло умереть дома, а отца забрали в тифозный барак под черным пиратским флагом. Оттуда трупы вывозили в лес и закапывали в разных местах.

Отец снился редко, зато мама постоянно являлась во сне всем, кто ее знал и любил. У нее была легкая душа. Так говорила бабушка — душа легкая, летает где хочет, ангелы отпускают ее с небес на землю, потому что она здесь никому не может причинить никакого вреда. Голос ее, мгновенно узнаваемый даже в шепоте, Вагин слышал и наяву, как в тот июньский день 1920 года, когда он, курьер губернской газеты «Власть труда», был отправлен в батарею запасного терполка за бракованной лошадью. Отныне ей выпало счастье таскать невесомую по сравнению с пушкой редакционную бричку.

Мимо него прошли к конюшне. Обо всем договорились еще вчера, Вагину приказано было только взять и привести, но конюхи неожиданно поставили его перед выбором из трех одров, один другого страшнее. Убоявшись ответственности, он потерянно топтался перед ними, пока мама не шепнула ему: «Вон тот!» Это был черный мерин по кличке Глобус. На морде у него, от ноздрей и выше, пересекались тонкие белые полоски. Больше всего они напоминали решетку, но человек, давший ему это имя, сумел прозреть в них куда более высокое сходство с параллелями и меридианами земного шара. Люди с таким зрением теперь встречались часто, а раньше мерина, видимо, звали как-нибудь иначе.