— И ты ждешь звонка? — спрашивает Машка.

— Жду.

— Она ошиблась, — говорит Машка.

— Во мне? — не понимаю я.

— Причем тут ты? — кривится Машка. — В себе. Ты же сам почувствовал это, когда сказал, что ничего не меняется. А если она хотела перемен? Если она надеялась на перемены, новые ощущения? Выйди на улицу, поймай за рукав первую встречную женщину, насколько велика вероятность, что тебе будет с ней хорошо?

— Почему же тогда не объяснить? — не понимаю я. — Не сказать прямо?

— Она женщина, — говорит Машка. — Она не обязана объяснять. Женщина никому ничего не обязана. Да и скучно — объяснять.

— А что — не скучно?

— Многое, — Машка улыбается. — Крути головой. Вот сегодня. У дворца девчонку машина сбила. Я видела. Почувствовала, что это произойдет. Она перебегала дорогу, и легковушка словно срезала ее. Девчонка головой выбила стекло и упала на разделительную полосу. Водитель за сердце. Толпа! Крики! Скорая!

— И что же ты делала, когда смотрела на это? Развеивала скуку?

— Я слушала бубен, — хитро щурится Машка.

Я нашел ту женщину через три дня на территории городской больницы возле стеклянного куба хирургического корпуса. Несколько десятков человек, больных и посещающих, бродили по больничным дорожкам, сидели на скамьях, в беседках. Их лица были печальны. Их жизнь словно замедлила течение в низине, и они терпеливо ждали весеннего паводка. Или засухи. Она сидела одна. Я подошел и сел рядом.

— Здравствуйте.

Она молча кивнула.

— Моя дочь… — я запнулся, — слышит бубен. С детства. Вы сказали, что это бывает перед смертью.

— Не всегда, — женщина смотрела куда-то вверх и говорила медленно. — Некоторые — немногие, слышат его всегда. Но это тяжело.

— Почему? — не понял я.

— Он опьяняет, — она поднесла ладони к вискам, плотно прижала их, зажмурилась, — он опьяняет, но и дает силы. Все подчиняется бубну. Это ритм. Он заставляет двигаться. Облака, реки, птицы, рыбы, растения — все подчиняются бубну. И люди. Даже то большинство, которое не слышит. Они собираются в толпы и танцуют под жалкие подделки бубна. Только некоторые тонут в нем. Но вскоре они понимают, что не могут без него обойтись. И начинают искать бубен.

— Вы же сказали, что некоторые слышат его всегда?

— Слишком тихо. Приходится постоянно прислушиваться. Это мучительно. Но звук усиливается, когда кто-то вываливается из жизни. Ветер слабеет, и звук бубна становится особенно отчетливым.

— Ветер?

Сумасшедшая. Точно сумасшедшая. Я смотрел на нее и думал, что она сумасшедшая. И еще о том, смог ли бы я быть с этой женщиной. Впрочем, так я думал почти о каждой.

— Ветер?

— Да, ветер, — она глубоко вздохнула, повторила, — ветер. Его видят и слышат все, но немногие понимают это.

— И я вижу?

Я огляделся. Она напряженно усмехнулась, кивнула в сторону ковыляющей с палкой древней старухи.

— Посмотрите, как обветрено лицо. Ветер посеребрил волосы, почти ослепил ее.