— Мы и так два года нигде не были… — ответил папа.

Чай пили молча. На уголок кухонного стола вылез здоровенный таракан. Насекомое, удивленное нашим присутствием, пошевелило усами и смылось.

В тараканьей голове не укладывалось, как мы могли собраться на кухне и молчать…

Мы молчали, потому что каждый понимал — предстоит не просто переезд в другой район, предстоит разлука с нашей Москвой.

— Пора спать, — сказал папа.

Я поглядел на часы — без десяти одиннадцать.

Мы так рано никогда не ложились. Я лег, потушил свет и закрыл глаза. Почему-то припомнилось, как мы с папой год назад навестили его старую квартиру в Скатертном переулке. Дом, где папа родился и вырос, по-прежнему стоит на своем месте. В квартире жили новые люди. Из прежних жильцов сохранилась одна Кира Владимировна. Старуха невероятной толщины с трудом признала папу, а он ее. Папа рассказал: в молодости Кира Владимировна танцевала в труппе Московского мюзик-холла. Я не сумел представить, как эта бесформенная туша умудрялась отплясывать канкан. Я зажег лампочку и закурил. Раскрыл семейный фотоальбом. Часть фотографий, не закрепленных клеем, вылетели на пол. Я поднял пожелтевший снимок: мне три года. Я сижу на бронзовом льве. Львы, поддерживающие фонари в начале Гоголевского бульвара, поначалу казались мне огромными. По мере того как я рос, львы уменьшались… Я затушил сигарету, погасил свет.

Из башки, как из испорченного компьютера, стали вываливаться обрывки бессмысленной информации. Огромный дом, напротив нашего, через бульвар.

Мрачные арки проходного двора. Мне пятнадцать лет. Я зажал Вальку Пятыхину в подъезде у батареи.

Глаза у Вальки темные и бесстыжие. Валька нехотя отбивается. Когда моя рука торопливо находит маленькую острую грудь, девчонка затихает…

Утром всех разбудил архитектор Славик. Молодой человек еще раньше успел побывать в Бюро инвентаризации. Теперь, располагая поэтажным планом квартиры, он дотошно исследовал каждый уголок. Не успел удалиться Славик, в дверь позвонили два парня.

Заявив, что они сантехники от Вадика, молодые люди отправились в ванную. Переговариваясь звуками и восклицаниями, полчаса оглядывали трубы, стояки и батареи. Днем нам наконец удалось лицезреть маму сопливой Элеоноры. Вадик явился с супругой Лидой и дочерью. Лида брезгливо осмотрела квартиру. Скривив губки, осторожно пристроила в прихожей на нашу поломанную вешалку свою меховую накидку. Словно картинка из журнала «Плейбой», постукивая каблучками, прошлась по комнатам. Вернувшись в прихожую, надевая накидку, изрекла:

— Тут грязь возить не перевозить… — Повернувшись к маме, спросила:

— У вас небось тараканов тьма?!

— Нет, — ответила мама не очень уверенным тоном.

Лида снова скривила ярко накрашенные губки и обратилась к мужу:

— Вадь, скажи, пусть меня Витек подбросит. Верка на шейпинге уже битый час ждет. Квартирку если в порядок привести, жить можно. Центер и от работы тебе аккурат рядом. По мне, так лучше на Тверской.

Мне, Вадь, Москва вообще не нравится… У нас в Бендерах лучше. Тут народ в толкотне суматошится. Ни какой покойности нет.

Мне хотелось спросить Лиду, зачем ты, сучка, в таком случае со своими Колянами, Толянами и Вадиками в Москву рвешься?! Сидели бы в Бендерах, Жмеринках, Златоустах… Но Лида уже стучала каблучками у лифта.

Вечером я зашел к Боре Шальнову. Боря жил на третьем этаже в нашем подъезде. Я с ним с удовольствием иногда болтал на лестничной площадке перед сном. С Борей приятно потрепаться и выкурить по сигарете. С Шальновым мы дружили со школы, пока я не удрал в музыкальную. Я рассказал приятелю, что мы продаем квартиру.

— И вы тоже? Где собираетесь жить? — вовсе не удивился Боря.