— Но если он уедет, что будет с его кузницей? Мать не может вести его дела, а этот участок земли — единственный в деревне, не принадлежащий мне, иначе я давно выселил бы Боулза. Не продаст ли он мне свой участок?

— Нет, разумеется, не продаст, если останется и женится на Джесси Уайлз. Но если он отправится со мной в Ласкомб, чтобы стать там компаньоном своего дяди, я полагаю, будет очень рад продать дом, о котором едва ли у него останутся приятные воспоминания. К чему, впрочем, все эти предположения? Ведь вы не можете нарушить свою систему ради какой-то жалкой кузницы.

— Системы своей я вовсе не нарушу, если, вместо того чтобы дать волю чувству, сделаю выгодное дело, а сказать правду, я был бы очень рад приобрести эту кузницу и принадлежащий к ней участок.

— Теперь это ваше личное дело, а не мое, мистер Трэверс. Я больше не позволю себе вмешиваться в него. Завтра я покидаю эти места. Любопытно, как у вас пойдут переговоры с Боулзом. Честь имею кланяться!

— Нет, молодой человек, я не могу отпустить вас таким образом. Вы, по-видимому, отказались от участия в танцах, не отказывайтесь же хоть от ужина. Прошу вас!

— Нет, покорно благодарю. Я пришел сюда единственно по делу, которое уже разрешила ваша система.

— Ну, я не уверен, что оно окончательно решено.

Тут мистер Трэверс взял Кенелма под руку и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Я знаю, что говорю с джентльменом, по меньшей мере равным мне по званию, но так как я имею печальное преимущество быть старше, то не сочтите непростительной вольностью с моей стороны, если я попрошу вас назвать свое имя. Я хотел бы представить вас моей дочери, которая очень благоволит к Джесси Уайлз и Уилу Сомерсу, но я не решаюсь воспламенить ее воображение, назвав вас переодетым принцем.

— Вы выражаетесь с изысканной деликатностью, мистер Трэверс, Но дело в том, что я едва вступаю в жизнь и не хочу посрамить отца, связав свое имя с такой полнейшей неудачей. Предположите, например, что я анонимный сотрудник хотя бы «Лондонца» и только что уронил в общественном мнении эту в высшей степени умную газету слабой попыткой благодушной критики или проявлением великодушного чувства. Удачная ли это была минута, чтобы сбросить маску и выставить себя напоказ насмешливой публике в качестве нелепого нарушителя прочно установленной системы? Разве не естественно, что именно теперь я более чем когда-либо стремился бы раствориться как ничтожная единица в том таинственном целом, где самое крошечное единственное число превращается во множественное и говорит о себе не «я», а «мы»? Мы равнодушны к обаянию молодых девушек. Нас нельзя подкупить ужинами. Подобно колдуньям в «Макбете», мы не имеем имени на земле. Мы — величайшая мудрость величайшего множества. Мы твердо держимся системы. Мы имеем честь кланяться вам, мистер Трэверс, и удаляемся неприступными.

Кенелм встал, снял шляпу и, величественно раскланявшись, пошел было к выходу из ложбины, как вдруг очутился лицом к лицу с Джорджем Бельвуаром, за которым следовала с толпой гостей прелестная Сесилия.

Джордж Бельвуар схватил Кенелма за руку и воскликнул:

— Чиллингли! Я знал, что не мог ошибиться.

— Чиллингли? — повторил за ним Леопольд Tpaверс. — Не сын ли вы моего старого друга, сэра Питера?

Разоблаченный таким образом, Кенелм не потерял обычного присутствия духа. Он обернулся к Трэверсу, стоявшему как раз за ним, и шепнул ему:

— Если мой отец был вашим другом, не срамите его сына. Не говорите, что попытка моя не удалась. Отступите от вашей системы и дайте Уилу Сомерсу возможность занять место миссис Ботри.

Потом, обратившись опять к Бельвуару, он спокойно сказал:

— Да, мы уже встречались.