Миновав статую Ахиллеса, мы ступили на траву, ощутив под ногами частицу живой планеты посреди придавившего ее своей громадой Лондона. Вокруг нас и внутри витало благоговение, вызванное всеохватностью идеи. По полоске живой травы мы двинулись к Мраморной арке, живо чувствуя, что ступаем по коже существа, физического воплощения великого ангела, живого, разумного, сознающего. Более того, оно знает, что мы сейчас по нему ступаем, заботится о наших маленьких отдельных личностях, чувствует нас, понимает и — любит, как мать любит своих детей… «Которой можно молиться, как молятся святым».

Эта концепция, пусть набросанная лишь в общих чертах, смутно и сумбурно воспринятая, принесла с собой совершенно новое восприятие жизни как чего-то поразительного и вечного. Все живое на поверхности земли было эманацией ее души, все — от знавших о ней богов и фей стародавних времен, до современных мужчин и женщин, о ней позабывших.

Богов!..

Значит, и они были проекциями ее личности, ее аспектами и гранями, эманациями, которые она теперь вобрала опять в себя? И теперь, дремлющие внутри, не существуют ли они как настроения и силы природы — настоящие, живые, вечные, но непроявленные до конца? Но все еще ощутимые для людей простых, для детей природы?

Не такова ли была великая правда, выведенная Шталем из теории Фехнера?

Казалось, все вокруг нас — деревья, воздух, пространство парка — сливается в огромную единую фигуру, становясь одним невыразимо прекрасным богом из всех, что выжил с тех времен, — вечным и величественным Паном, настроением жизни Земли, ее проекцией, одетый светом звезд, туманом, страстью ночи, волнением царственного всеохватного расположения духа.

И прочие витали недалеко, те частицы Сознания Земли, существование которых древние греки и те народы, что предшествовали им — простые, примитивные, по-детски восприимчивые люди на заре истории, — ощутили и поименовали «богами»… Которым поклонялись, чтобы в экстатическом порыве и через видения причаститься их силе…

Нельзя ли тогда и сейчас вызвать их поклонением? Возможно, истинной веры даже единственного человека достанет, чтобы коснуться хотя бы одной грани могущественного Сознания Земли и вызвать к жизни древние формы прекрасного? И не может ли это представление о «богах» быть вечно истинным и живым?

Удастся ли познать и почувствовать их сердцем, если не в какой-либо определенной форме?

Я лишь знаю, что по пути из пристанища Теренса О’Мэлли в Пэддингтоне с его пропыленными книгами и бумагами до моего дома потрясающее великолепие того, о чем он говорил, навсегда поселилось у меня в голове. Сами слова позабылись, как, впрочем, и то, каким манером он ухитрился заставить меня выслушать его рассуждения. Но они и по сию пору волнуют мне кровь, словно только-только впитались. Когда же конфликт меж долгом и желаниями делает жизнь совсем невыносимой и пустой, память вызывает на подмогу силы, намного превосходящие мои собственные. Земля способна лечить и утешать.

XVIII

Наш пароходик пыхтел себе не спеша по Ионическому морю. Когда мы обогнули каблук итальянского сапога, пирамида Этны еще долго синела на западе, но затем и она растаяла в дымке. Кругом — ни единого паруса.

Стоило нам миновать Калабрию, как весна сразу перепрыгнула в лето; нас ласкали те же ветры, что некогда обвевали щеки и волосы возлюбленной Зевса Ио, когда она устремилась на юг, к Нилу. Лишенные привлекательности прекрасной дочери Аргоса, пассажиры корабля, у которых в крови приключения не бурлили, а вяло пошевеливались, лениво нежились на солнце, но для тех, чьи сердца были готовы к странствиям, море не теряло таинственной привлекательности. По крайней мере, ирландец выскользнул за пределы своего тела, подобно Ио наблюдая за происходящим сверху. Сфера его сознания расширилась, чтобы принять в себя эту картину.