Эта область Имеретии, граничащая с Мингрелией, буквально утопает в пышной, почти тропической растительности: вся в синих и золотых огромных цветах, заплетенная дикими лианами, из которых вздымаются колонны буковых рощ, а чуть выше на многие километры простираются рододендроны в цвету, отчего склоны гор превращаются в сплошной сад, цветущий среди горных пиков, по сравнению с которыми Альпы — лилипуты. Ибо здесь сохранился сад начала времен, запущенный, но прекрасный самой чистой красотой. Расточительность природы здесь поразительна. Встречаются долины, куда редко ступает нога человека, заросшие двухметровыми лилиями по плечо всаднику, реликтовой флоры, говоря языком ботаников. Множество цветов О’Мэлли вообще никогда не встречал прежде, их оттенки и формы были настолько необычны, будто растения попали сюда с другой планеты. И через все это великолепие, уступая в пышности лишь кипени рододендронов, разбегались строчки сверкающей желтизны — купы понтийской азалии, чьи соцветия насыщали воздух неправдоподобно сладким ароматом.

Выше зоны буйства красок и гигантских растений вплоть до вечных снегов простирались луга, а оттуда открывался вид на долины и скальные обрывы невиданной глубины, который захватывал дух и умалял в памяти все прочие горы.

И вот одним прекрасным июньским вечером — точнее, пятнадцатого числа, — закладывая запас сыра и маисовой муки в торока на грязном постоялом дворе с помощью грузина-проводника, который, правда, больше мешал, чем помогал, О’Мэлли вдруг увидел знакомую бородатую фигуру, направлявшуюся к нему. У ирландца на мгновение занялся дух, но тут же его охватила дикая радость. Да, точно. Перед ним стоял друг-великан, тот самый русский с парохода, а окружавшее великолепие теперь пришлись ему точно впору, словно он вырос из этой Земли. Он дополнил собой картину, придал ей смысл, будучи ее частью, подобно дереву или седому валуну.

XXVIII

Что ни возьми — смену времен года и часов, жизнь и судьбу — все пронизано ритмом, размером. Во всех искусствах и ремеслах, механизмах, органических телах, каждодневных делах присутствуют ритм, размер, мелодия. В безотчетных действиях также проявляется ритм. Он повсюду и во все встроен. Все человеческие устройства соразмерны и подчинены ритму. Это неспроста. Неужели причиной только воздействие инерции?

Несмотря на отдаленность и безлюдность тамошних мест появление старого знакомца не было таким уж неожиданным. По некоторым признакам эта встреча должна была рано или поздно произойти. У ирландца, собственно, и сомнений не было. Однако не одни лишь предзнаменования указывали на предстоящую встречу.

О’Мэлли не раскрывает до конца, что это было. О двух моментах он поведал мне сам, об иных не мог заставить себя рассказать. В положенном же на бумагу повествовании нет упоминания даже о первых двух знаках. Нежелание изложить обстоятельнее нюансы нелегко объяснить, разве что недостатком в языке средств для выражения столь необычных обстоятельств. Однако ведь прежде его это не останавливало, когда он вел рассказ о своем удивительном приключении. И все же мне не удалось убедить его развернуть объяснение, О’Мэлли лишь признался, что были еще другие моменты, послужившие намеками. А потом пожал плечами, рассмеялся и замолк в замешательстве.

О двух упомянутых им моментах я попытаюсь рассказать. Мы с Теренсом тогда сидели, как множество раз прежде, под звездным небом на крыше лондонского дома, где он снимал квартиру, а снизу доносился шум современного города. Оба эти момента соответствовали представлению, что день ото дня простиравшаяся шире телесной оболочки часть личности ирландца становилась все активнее, познавая область расширенного сознания, пробужденную к жизни новым другом с парохода.

Так или иначе, они убедили О’Мэлли, что больше он не одинок. И уже несколько дней. Помимо проводника его сопровождал кто-то еще.