Засим остаюсь покорным слугою Вашим,

_____

Aedes Cramerianis

Прага Апрель года 1608

Доктору Михаэлю Мэстлину,

в Тюбинген

Приветствую Вас. Ну и свинья Тейнагель! С трудом удерживаю в руке перо, о, как я зол! Вы даже и вообразить не можете всю глубину коварства этого канальи! Разумеется, он не хуже прочих в шайке Браге — он только громче. Ревущий осел, вот он кто, тщеславный, надутый и неискупимо глупый. Нет, положительно, я его убью, прости меня, Господи. Единственное светлое пятно во всей этой кромешной тьме — то, что ему еще не выплатили, да едва ль когда и выплатят, 20 000 флоринов, за которые он продал бесценные инструменты императору, когда датчанин еще не остыл в гробу. (Он получает 1000 флоринов ежегодно как проценты по долгу. Вдвое больше моего жалованья — императорского математика.) Признаюсь, когда Тихо умер, я скоро воспользовался отсутствием попеченья со стороны наследников и взял на себя заботу о его наблюдениях, или, как Вы, быть может, скажете (и уж конечно, скажут они), их стибрил. И кто меня осудит? Инструменты, некогда чудо света, разбросаны по всей Европе, ржавеют и ветшают. Император о них забыл, Тейнагель рад своим пяти процентам годовых. Неужто подобной же судьбе я должен был обречь дивные, бесценные наблюдения, которых собиранью Тихо посвятил всю жизнь?

Причина ссоры нашей кроется в подозрительности и неотесанности семейства Браге, но, с другой стороны, и в моем страстном и насмешливом нраве. Не спорю, у Тейнагеля давно были причины мне не доверять: в моих руках были наблюдения, а я отказался их передать наследникам. Но никаких причин нет у него травить меня таким манером. А знаете ли Вы, что он заделался католиком, дабы император мог ему пожаловать место при дворе? Вот Вам характер его во всей красе. (Элизабет, прекрасная половина, все его подстрекает… ах нет, о ней не буду.) Теперь он императорский советник, а потому может мне навязывать свои условия как власть имеющий. Запретил мне печатать что бы ни было, основанное на наблюденьях тестя, покуда не закончу Рудольфовых таблиц; потом в печатании дал полную свободу, но с тем, что имя его будет стоять рядом с моим на титульном листе, и половина чести ему достанется без всякого труда. Я согласился, но при условии, что он мне выделит четверть от тысячи флоринов, которые платит ему император. И мой расчет был точен. Тейнагель, верный своей природе, конечно, посчитал сумму в 250 флоринов годовых чересчур высокою платой за бессмертную славу. Далее, он забрал в свою глупую башку, что сам может осилить завершение таблиц. Вы посмеетесь вместе со мной, профессор, ибо это прямая нелепость, поскольку у кавалериста нет ни способности к такой работе, ни усердия, какого она требует. Я уж и прежде замечал, что многие полагают, будто могли бы преуспеть не меньше моего, и даже больше, будь у них время и охота вникать в мелочи астрономии. Я только улыбаюсь, когда слышу, как они ярятся, пердят и писают горячею мочой. Что ж, путь попробуют!

К счастью, суетный Тейнагель обещался императору окончить всю работу в четыре года: и все то время просидел над сокровищем, как собака на сене, и сам не в состоянии им воспользоваться, и других до него не допуская. И вот четыре года истекли, он ничего не сделал. Меж тем я тороплюсь со своей Astronomia nova, которой печатание началось наконец у Фогелина в Гейдельберге. Что ж, хорошо. Но этот болван требует, чтоб книга содержала предисловие, писанное им, и за его же подписью! Помыслить страшно, что за вздор он состряпает.