Достойному прапорщику, столь успешно и ловко справившемуся с первой половиной своей задачи, ночь, застигшая его на обратном пути, показалась чересчур темной и холодной, а так как сверх того он испытывал жажду и голод и в кошельке у него были деньги, а особых причин торопиться вроде бы не находилось, то он и решил заночевать где-либо в трактире, с тем чтобы выехать в Вустер, как только рассветет. Так он и сделал — спешился у ближайшей харчевни, отправил лошадь на конюшню и, войдя в кухню, приказал подать лучшего вина, какое только есть в погребе.

В кухне уже сидело несколько человек, и мистер Макшейн с важным видом расположился среди них. Изрядная тяжесть его кошелька наполняла его сознанием своего превосходства над окружающими, и он не замедлил дать им это почувствовать. После третьей кружки эля он нашел, что у напитка кислый вкус, стал кривиться и отплевываться и, наконец, выплеснул остаток в огонь. Случившемуся тут приходскому священнику (в то доброе старое время духовные пастыри не видели греха в том, чтобы коротать вечер в обществе своих прихожан) подобное поведение показалось столь обидным, что он встал со своего почетного места у огня в намерении строго выговорить обидчику; чем тот и воспользовался, чтобы сразу же занять это место. Любо было слышать побрякивание монет у него в кармане, ругань, которой осыпал он трактирщика, гостей, эль, — и при этом видеть, как он развалился в кресле, заставляя соседей боязливо отодвигаться от его широко расставленных ножищ в ботфортах, как бросает на трактирщицу томные взгляды, пытаясь облапить ее, когда она проходит мимо.

Меж тем трактирный конюх, управясь со своими делами, вошел в кухню и шепнул хозяину, что новый гость «приехал на лошади Джона Хэйса»; хозяин не преминул самолично удостовериться в этом обстоятельстве, невольно возбудившем в нем некоторые подозрения. И не рассуди он, что время нынче смутное, лошади продаются и покупаются, а деньги всё деньги, кто бы их ни платил, — он бы непременно тут же передал прапорщика в руки констеблей и лишился всякой надежды получить по счету, который с каждой минутой все рос и рос.

Немного времени потребовалось прапорщику, чтобы с легкостью, свойственной его доблестной нации, распугать всех прочих гостей и обратить их в бегство. Ретировалась и хозяйка, смущенная его любезностями; один хозяин остался на посту — и то лишь потому, что думал о своей выгоде, — и с досадой слушал пьяные речи постояльца. Не прошло, однако, и часу, как весь дом был разбужен оглушительным грохотом, криком, руганью и звоном бьющейся посуды. Выскочила на шум хозяйка в ночном наряде, прибежал конюх Джон с вилами, поспешили сверху кухарка и два или три постояльца и увидели, что хозяин с прапорщиком барахтаются на полу, причем парик последнего тлеет в очаге, издавая весьма странный запах, а большая часть собственных его волос зажата в руке хозяина, который тянет их вместе с головою к себе, чтобы удобнее было молотить по этой голове другой рукой. Однако преимущество оказалось все же на стороне прапорщика, опытного бойца: ему удалось подмять хозяина под себя, и руки его ходили по лицу и туловищу противника, как лопасти гребного колеса.

Дерущихся поторопились разнять; но как только остыл жар схватки, прапорщик Макшейн сделался нем, бесчувствен и неспособен к передвижению, и давешнему противнику пришлось отнести его в постель. Шпагу и пистолеты, отстегнутые им ранее, заботливо положили рядом, после чего приступили к проверке карманов.