|
– Конечно, бандитом и убийцей тебя можно признать, если оперировать понятиями обывательской морали. Мы выше всего этого. Ведь волка нельзя назвать убийцей, он полезен. Он чистильщик. А ты, Владимир, хорошо запомнил и удачно применил мои «капелловские» уроки. Думаю, ты погорячился, когда стал отвергать предложения уважаемого Евгения Ильича, не дослушав их до конца. Мне было неприятно узнать, что ты так низко пал. Я говорю об этом алкогольном психозе в ресторане и инциденте с охраной. Но я протягиваю тебе руку и хочу, чтобы ты ее принял. Мы возвратимся, Свиридов.
Владимир неожиданно рассмеялся. – Вы, Михаил Иосифович, и вся ваша нынешняя канцелярия ничуть не изменились. По-прежнему вся та же рабочая схема… не мытьем, так катаньем. – Понятно, – кивнул Климовский. – Но я думаю, в конечном итоге ты примешь наше предложение. Тем более что у тебя нет другого выхода. Ты под колпаком. Я не угрожаю, о нет. Я просто напоминаю о той заботе, которую мы проявили по отношению к твоей персоне. Он помолчал, а потом уже другим, полузабытым, зловеще вкрадчивым голосом проговорил: – Так что я уверен, что ты примешь предложение Бородина. – Ведь были ж схватки боевые, и говорят, еще какие… – пробормотал Владимир. – Это к чему? – поинтересовался Евгений Ильич. -…недаром помнит вся Россия про день Бородина, – хитро прищурив глаза, завершил лермонтовскую цитату профессор Климовский. …Как показало будущее, Климовский оказался прав: не вся Россия, но по крайней мере деловой мир Москвы запомнил день, когда Евгений Ильич Бородин предложил Владимиру Свиридову работать на стоящую за ним организацию…
Глава 5
Дворник московской прокуратуры, или Полгода спустя – Афо-о-о-оня-а!!! – раздался с кухни завывающий и отчаянно дребезжащий насквозь пропитый голос. – Ты куда там сорвался? Пойдем еще по сто плеснем на жабры! Я ж тебе ишшо не в-в-в… дорассказал, как в сорок пятом под Берлином… в-в-в… танк голыми руками… товарищ Ж-ж-ж… Жуков, Григорий Константинч… тогда сказал… что гер-р-рой… бля… Из-за невнятности дикции слово «герой» сильно смахивало на «геморрой». Фокин глубоко вздохнул и широкими неверными шагами направился на кухню, где он с живущим в соседней комнате коммуналки стариком Егорычем (чьего имени никто не помнил, да и особо не стремился запомнить) третий час пил дурной, зеленоватый, отвратительно пахнущий самогон. Также наличествовали другие соседи – испитая баба блядского поведения, которую все звали просто Маней, и ее то ли сынок, то ли сожитель, коротко бритый тинейджер с потасканной харей и отсутствием двух передних зубов в верхней челюсти. Эти два часа протекли в истерическом, недобром веселье. Хихиканью пьяной бабы и хмыканью ее сынка (вариант – сожителя) аккомпанировало ни на секунду не замолкавшее пьяное бормотание старика Егорыча, повествующего собутыльникам едва ли не о том, как в юности он храбро вывел полки на Куликово поле и сразил там злобного татарского хана Фиделя Кастро-оглы. -…Афо-о-о-оня!! – Что орешь, старый хрен? – устало выговорил Афанасий, входя в кухню и присаживаясь на колченогий табурет. – Слышу я все. В сортире глухо забормотал страдающий энурезом сливной бачок, в его заунывную жалобу вплелись характерные звуки, кои издает перенасытившийся алкоголем организм и теперь судорожно извергающий все, что ни содержалось в желудке, – а старичок Егорыч громыхнул сухоньким кулачком по столу и прогрохотал: – Ех-х-х-х!!! Не та м-м-молодеш-шь уже п-пошла… не та!!! Фокин поднял на Егорыча налившиеся кровью глаза и выговорил: – Это тот… бритый который… блюет? – А я о чем? Разъедал тут плешь, понимашь: дескать, в-выпью все, что ни есть, а сам – на втором литре… сломалс-с-си! Баба, привалившаяся в углу к стене, подняла на Афанасия лицо, в котором не осталось ни капли осмысленности и, запинаясь и икая, выговорила: – И-и-их… Саню мояво… напоили… сгубили… ты, старый хрыч… н-на… – Заткнись, блядь!!! – вдруг рявкнул Фокин так страшно, что невольно испугался сам. |
