Глава 8

Медленно, по верно, сдавал свои позиции ленинградский помпезный рок семидесятых. Неотвратимо накатывала на город Ленина новая волна — и на толчке, и на концертах, и на улицах всё чаще и чаще попадались молодые люди с чубами на аккуратно подстриженных головах, в широких пиджаках, просторных плащах, в фонотеках рокеров появлялись новые пластинки «Дюран-Дюран», «Стренглерз», «Адам энд зе Энтс», последние надежды волосатых — «Лёд Зеппелин» и «Кинг Кримзон» тоже подложили им изрядную свинью — Роберт Плант принялся одну за другой выпускать пластинки с совершенно новым, современным звучанием, а Фрипп начал играть уже абсолютно безумную музыку, которая не соответствовала вялым вкусам юношей в принципиально рваных джинсах и с принципиально немытыми волосами. Уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие «фенечки» — «пацифики», повязочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители «тяжеляка», всё это не привлекало уже к себе молодые горячие головы. Да и сами эти головы из безумных и горячих постепенно становились, трезвыми и холодными. Плюясь и ругаясь убегали из моего дома захожие волосатые гости, проклиная «диско», которое слушали тогда мы с Витькой. Под «диско» последние могикане «Свит Фридом» подразумевали Игги Попа, Боуви и Яна Дюри. Нам уже давно неинтересно было общаться с этими бедными людьми, не прочитавшими за всю свою жизнь ни одной книги, кроме «Мастера и Маргариты». «Булгаков — это в кайф» — говорили они, мечтательно прикрыв глаза. «А совдеп — не в кайф»… «А что ещё в кайф?» — спрашивали мы. «„Пинк Флойд“ ранний в кайф. А поздний — не в кайф. И диско — не в кайф»… «Гребенщиков продался истеблишменту, — говорили они. — Не в кайф». Мы терпеливо слушали эти глубокомысленные рассуждения. «В костюме стал выступать, в пиджаке. Не в кайф». «А идите-ка вы в жопу с вашим кайфом» — говорили мы, заканчивая беседу. Уходили, уходили раздолбайские пассивные семидесятые, пришли уже холодные, математически выверенные, компьютерно-чистые и активные восьмидесятые. «Ревущие восьмидесятые», — как сказал Б.Г.

Гена Зайцев не утонул в болоте агонизирующего хиппанства, выплыл и, на удивление всему Ленинграду, преобразился — даже цвет лица у него стал здоровее. Волосы, правда, он не состриг — но я уже говорил, что длина волос не имеет, в принципе, значения, мы уже стали чуть-чуть умнее и смотрели не только на волосы, но и на то, что под ними. У Гены стали появляться новые, ранее никогда не переступавшие порог этого дома люди — в кожаных куртках, строгих костюмах, с узенькими галстучками, с короткими стрижечками… Тьфу, ты, опять я о волосах! В тёмных очечках, я хотел сказать. Гена проявлял живой интерес ко всему новому, не забывая, однако, и старого, но я тоже люблю «Джетро Талл» семидесятых и это не мешает мне торчать от «Клэш» и «Оркестровых Манёвров», и в квартире Гены — рассаднике пацифизма, как говорил его участковый милиционер, зазвучали новые голоса.

Мы шли к Гене тёмным мартовским вечером, шлёпая по лужам Московского проспекта — очередная оттепель радовала нас и позволила одеться поприличней — на Витьке был длинный широкий плащ, малиновые узкие бархатные штаны и остроносые туфли, на мне — широкое жёлтое пальто с огромными плечами — мы использовали заброшенные гардеробы родителей и, чуть-чуть подновив их, привели эти вещи в соответствие нашим вкусам. Гена к этому времени в очередной раз поменял квартиру — теперь он жил около Технологического института — уже довольно близко от рок-клуба и ездить к нему было очень удобно практически из любой точки Ленинграда.