Наш общий теперь вой, суммируясь, многократно усиливается.

Жжение от холодных водных процедур, а может и само по себе, постепенно вроде затихает, как бы притупляется, но совсем не уходит, висит.

Напрыгавшись под холодной водой, трясясь от холода, дружно рыщем в поисках горячей воды и пара — нужно же согреться. От таких «душевых» процедур легко и дуба дать. Увы! Все краны открыты, в них, ни пара, ни кипятка, ни просто горячей воды. Тонкой струйкой бежит чуть-чуть теплая вода. Да и мыла, оказывается, на всех не хватило. Никакой обещанной помывки не получается. Мы, мокрые и замерзшие, выскакиваем погреться в предбанник и возмущенно, стуча зубами от холода, кричим:

— М-мы-л-ло-то д-дай-те!

— П-пару н-нет!

— В-в-вода х-х-холодная!

Старшина, сидя как раз напротив двери, меланхолично раскачивается на стуле и спокойно всем разъясняет:

— Долго ехали, товарищи бойцы, о-очень долго. Мы вот, например, можем вас ждать, а баня нет… А мыло, вы должны были у санинструктора получить.

— Как-кого т-такого с-санинст-т-труктора? — стуча зубами, изумляемся мы.

— Какого, какого. Т-т-такого, — передразнивает старшина, и не поворачивая головы, грозно кричит куда-то вдаль. — Алексеенко!

— Я, товары-ыщ старшина, — громко докладывает из другого зала голос с мягким украинским акцентом.

— Ты почему мыло бойцам не выдаешь, а? — спокойно, вполне ласково интересуется старшина.

— Так я-ж нэ успэваю им и выдать-то, товарыщ старшина. Они ж все, как угорэ-элыи в баню лэтя-ять, — в украинском говоре искреннее и неподдельное удивление.

— Ох, и ж-жук ты, Алексеенко. Лэтя-ять! — опять передразнивает старшина. — Недаром, что хохол! — и после паузы, вдруг неожиданно грозно ревёт: — А н-ну, выдай сейчас же всем мыло, бля, я сказ-за-ал!

И теперь уже нам, опять в прежнем меланхолически-задумчивом настроении, вроде удивляясь, с восхищением, жалуется:

— Вот жмот Алексеенко. Всем жмотам — ж-жмот. У него зимой снега не выпросишь, не то что мыло…

— Е-есть выдать! — оттуда же, издалека, бодро рапортует какой-то Алексеенко, и сбавив тон, обиженно вроде, но осторожно, боясь похоже разгневать старшину бурчит, — жмо-от, жмот… Не жмот я, а эканомний.

— Поговори еще у меня, бухгалтер липовый. — Миролюбиво заканчивает короткий диспут старшина, и уже нам сообщает. — Так что, быстренько хватайте свое мыло, товарищи бойцы, и бегом мыться. Не успеете помыться, голые и немытые поедете в часть, — сладко потягиваясь, широко, с хрустом зевая, грозит нам старшина, и ставит точку. — И одевать вас не буду.

О, это самый сильный довод! Если уже можно одеваться, так это мы сейчас, и без мыла, мигом закончим водные процедуры.

— Ребя, быстро моемся и можно одеваться, — ветром проносится по моечному отделению.

Шум и грохот спадает, беспорядочное движение мгновенно становится вполне организованным и упорядоченным. Мокрые, до неузнаваемости ощипанные парикмахерскими и другими процедурами, сверху и снизу, с посиневшими от холодной воды губами и клацающими от судорог зубами, мелко дрожа всем телом, икая, пацаны, с вытаращенными глазами гуртом выскакивают, вываливаются в тёплый предбанник:

— Г-г-де т-тут од-д-деваться?

Одевали нас, вернее, выдавали нам форму на женской половине бани.