— И что же это за сон? — спросил он. — Перед продажей положено выкладывать товар на стол.

— Мне приснилось золото, — сказала старуха. — И я точно знаю, где оно спрятано.

— Тогда, Абуэла, почему же ты не пойдешь и не возьмешь его сама?

Мамасита махнула рукой в сторону подножия гор:

— Оно там. Чтобы туда добраться, нужен «лендровер», а может быть, даже и мулы. Для меня это слишком долгий путь. Я старая, бедная женщина. Вот поэтому я и решила продать мой сон тебе.

— Может быть, это была уака? — сказал дон Агостин, имея в виду огромную урну, в которой индейцы хоронили своих мертвецов.

— Наверняка не знаю, — сказала Мамасита. — Просто мне приснилось место, где оно закопано, а над ним — золотое свечение. Как над ангелом.

— Забавно, — сказал землевладелец, — мне всегда казалось, что от ангелов свет серебряный, а не золотой. Странно.

— Серебро там тоже может быть, — сказала старуха. Она порылась в заплечном мешке и извлекла оттуда мятый листок бумаги. — Я нарисовала карту, чтобы продать ее тебе.

— И сколько ты за нее хочешь?

— Две тысячи песо и долю, когда ты найдешь клад.

Мамасита сурово посмотрела на дона Агостина; сигара, уже потухшая, по-прежнему была зажата в уголке ее рта.

Землевладелец присвистнул:

— Две тысячи песо? Это же жалованье вакеро за десять недель работы! А какую долю ты хочешь?

Мамасита показала все десять пальцев, а затем загнула семь из них:

— Я хочу три части из десяти, потому что три — число Святой Троицы и оно приносит удачу. А еще: три — это сумма первых двух чисел, и поэтому — правильное число.

Дона Агостина снедало любопытство, к тому же он был обязан Мамасите жизнью: разве его матушка не повторяла тысячу раз, что он никогда не родился бы на свет, не смажь Мамасита руку свиным жиром, не засунь ее к матушке в живот и не переверни там ребеночка головкой вперед? Две тысячи песо — не такие большие деньги, к тому же он и так намеревался назначить повитухе содержание по сто песо в неделю. Ведь за добро, совершенное в этом мире, воздастся сторицей на том свете.

— Я дам тебе три тысячи песо и четверть сокровища, — сказал он, надеясь, что ему не придется пожалеть о своих словах.

— Это слишком много, — сказала старая повитуха, пожевав губами и поведя слезящимися глазами из стороны в сторону.

— Я настаиваю, — повторил дон Агостин.

— Кто я такая, чтобы перечить патрону? — сказала Мамасита. — Я соглашаюсь, но не по своей воле.

— Твое упорство свидетельствует об искренности твоих намерений, — сказал дон Агостин.

— Я хочу скрепить наш договор на бумаге, — внезапно сказала старуха. — Чтобы его засвидетельствовал мировой судья.

— Но я же и есть мировой судья, — удивился дон Агостин, слегка обиженный тем, что Мамасита не поверила ему на слово. А все дело было в том, что полученный в лавке лист бумаги произвел на повитуху очень сильное впечатление, и теперь ей просто хотелось получить на память официальный документ.

— Прости меня, совсем запамятовала, патрон, но бумага мне все равно нужна.

Дон Агостин достал блокнот из-под груды квитанций на столе и написал красивым наклонным почерком:

— «Я, дон Агостин Леонардо Хесус де Сантаяна, настоящим удостоверяю, что такого-то числа приобрел у…» — тут он запнулся и спросил Мамаситу: — В свою очередь прошу прощения, но как тебя звать на самом деле? Я не могу написать «Мамасита» на официальном документе.