|
Теперь, когда я снова волей судеб стал самостоятельным человеком, после того как я так долго готовился в безмолвных размышлениях, в глубоком изучении себя и законов природы, теперь мой долг призывает меня в Париж! Мои научные познания, мой несомненный дар слова – все это предназначает меня на служение моему народу и родной стране. Ложная скромность в данном случае была бы только простой уловкой; если бы слово «грех» было философическим словом, я сказал бы, что это был бы грех! Человек никогда не должен отрицать своих несомненных, очевидных и явных способностей и дарований, потому что это значит уклоняться от своих обязательств, от тех обязательств, которые вложены в него самой природой, наделившей его этими способностями; вот почему и я должен воспрянуть и приняться за дело, и делать свое дело! Я не должен быть трутнем или трусом в жизни, я не имею на это право!
Так он тараторил без умолка стараясь замаскировать словами свою непоследовательность, скрыть от чужих глаз трещину в скрижалях его недавних заветов, под пестрыми цветами красноречия; а мальчик слушал его молча, глядя на круп лошади и думая свою думу. Мозг его работал лихорадочно, напряженно, но уста безмолвствовали. Никакие слова не могли поколебать убеждений Жана-Мари, и он въезжал теперь в Фонтенбло преисполненный горечью, сожалением, негодованием, возмущением и отчаянием.
По приезде в город Жан-Мари должен был оставаться пригвожденным к своему месту на козлах ради охраны находившихся в ящике под козлами сокровищ, а доктор Депрэ порхал с какой-то странной воздушной легкостью, живостью и проворством манер из одного кафе в другое, пожимал дружески руки гарнизонным офицерам, с видом и искусством опытного знатока пил абсент (полынную водку), порхал из одного магазина в другой и возвращался нагруженный самыми разнообразными покупками: дорогими фруктами, настоящей, только что заколотой черепахой, куском превосходной шелковой материи для жены, какой-то нелепой тросточкой для себя и даже самого новейшего фасона кепи для Жана-Мари. Он входил и выходил в двери телеграфной станции, где он отправил депешу, и спустя три часа получил ответ от Казимира с обещанием приехать завтра, согласно полученному приглашению; словом, Депрэ осчастливил Фонтенбло первым ароматным дыханием своего в высшей мере благодушного настроения, озарил его первыми лучами своего счастья.
Солнце было уже совсем низко, когда они наконец тронулись в обратный путь. Тени от деревьев ложились поперек широкой белой дороги, ведущей к дому; вечернее благоухание леса неслось, как облака курений, над морем вершин зеленого леса и даже в улицах города, где накалившийся в течение дня воздух, сдавленный между белых раскаленных стен целого ряда домов, раньше был душен и неприятен, а теперь сменился приятной, отрадной прохладой, и даже здесь повеяло ароматами леса, которые приносила сюда попутная струя ветра, точно отдаленные звуки музыки. Они были на полпути от дома, когда последнее золотое пятнышко заходящего солнца сбежало с большого старого дуба, стоявшего по левую сторону от дороги; и когда они выехали из пределов леса, то долина уже подернулась прозрачной дымкой легкого тумана, и громадная бледная луна медленно всплывала на небо, красиво просвечивая сквозь тонкую и нежную листву тополей.
Доктор то пел, то свистел, то без умолку говорил. Он говорил о лесе, о войнах и об осаждении рос; и весь загораясь, начинал рассказывать о Париже; он положительно уносился в облака и в приподнятом, почти высокопарном слоге превозносил славу и заслуги политической карьеры.
Все должно было измениться отныне, и с угасающим днем уносились последние следы изжитой прежней жизни. На следующее утро должна была взойти заря новой жизни.
– Довольно! – воскликнул он. – Пора положить конец этому умерщвлению плоти! Жена моя еще красива и прелестна (или я жестоко пристрастен к ней), она не должна оставаться долее похороненной в этой глуши, она теперь должна блистать в обществе. |
