— Ну, дурака не дурака… Ты пойми, дорогая, я хочу отделаться малой кровью.

Упоминание о крови оказалось крайне неуместным. Почувствовав это, Слава тут же пришел на выручку, повернулся к нам и поставил дымящуюся кружку на стол. Оседлав табуретку, непринужденно улыбнулся и спросил:

— Ильюха, а ты ведь в чифире все-все тонкости знаешь?

— Ну-у, — степенно ответил я, — может быть, чего-то и не знаю.

По вывеске корефана было заметно, что он явно настроился балагурить. Сменить тему «кровавого» разговора и в самом деле не помешало бы.

— А что ты хотел спросить?

— Про желтую пленочку, которая на поверхности чифира появляется. Это кофеин?

— По сути, да.

— А-а, тогда ясно, — ощерился всею золотой пастью Слава. — Это я к чему: был со мной случай. Ехал я в «Столыпине», из всех местных зон только в Форносово на поезде возят.

— Да-да, так, — подтвердил я, знакомый, как и Слава, с пригородными этапами. Скентовались-то мы в колонии.

— Ехал с нами дедушка на строгий режим, а нам-то откуда знать, что он «полосатик»? Дедушка и дедушка, старенький, весь перекосоебленный какой-то. Мы чифир заварили, предлагаем ему, садись с нами. А он: благодарю, типа, только я дряхлый уже и весь больной. Легкого нет, две трети желудка вырезаны. Чифир мне пить нельзя. Можно я сахарку помочу? Ну а нам что, жалко? Валяй, говорим.

Маринка слушала, затаив дыхание. Сомнительные мысли вылетели из ее рассудительной головы.

— Сахар — превосходный абсорбент, — назидательным тоном процедил я. — Он впитал в себя весь кофеин. А в темноте вагона вы и не заметили, как желтая пленочка на него налипла.

— Конечно, — еще шире осклабился корефан, сияя ртом ярче солнца, — нам, первоходам, невдомек. «Полосатый» весь кофеин схавал с кусочком сахара, а мы, дурни, глотаем горькую воду и радуемся, вон у нас чифир забористый какой: дедушка всего лишь сахарок помочил, а уже раскумарился!

— Сдается, дедушка имел вас, не снимая штанов. Мы заржали. Обаяние друга — устоять невозможно.

— Кто такой «полосатик»? — спросила Маринка.

— Кто сидел на строгом режиме, — ответил я. — В Форносово две зоны — общий режим и строгий. Строгачам дают полосатую робу, отсюда и «полосатые».

— Но ты же, милый, был на общем? — уточнила Маринка.

— Да, — сказал я, — на общем. — По поводу отсидки я распространяться не любил. О зоне вообще старался не вспоминать. Правда, иногда кое-что арестантское проскальзывало в поведении. Теперь это случалось все чаще — обстоятельства, меняющие жизнь, диктовали возвращение к прежнему образу мышления. — Очень надеюсь, что на строгий не попаду никогда.

Ох-ох-ох. «Никогда не говори никогда».

— Не зарекайся, — подтвердила мои опасения Маринка, — а еще лучше брось рисковать. Давай уедем? — снова повторила она, и я чуть было не согласился, но судьба в лице Ксении не позволила внести коррективы.

— Чего регочете? — спросила она, заваливая на кухню. — Дозвонилась я. Ваше счастье, что он на работе.

— Кто «он»? — осведомился Слава.

— Дима, реаниматолог. Ты его знаешь, он на день рождения приходил.

— Ага, — кивнул Слава, судя по лицу, никакого Диму не вспомнивший.

— Кофе попьешь? — предложила Маринка. — Я ни тебя тоже сварганила.

— Спасибочки. — Ксения мельком заглянула в заварочную кружку и покосилась на мужа. — Твоя полная чашка нифелей?

— У меня там чай парится, — объяснил Слава, смиренный в присутствии супруги.