|
Я сразу же пошел к Клеопатре и увидел, что она, как и всегда теперь, сидит оцепенело в кресле, и на коленях у нее то платье, которым она вытирала кровь Антония. Она целыми днями глядела на эти пятна крови. – Смотри, Олимпий, как они выцвели, – сказала она, поднимая ко мне скорбное лицо и указывая на бурые разводы, – а он ведь только что умер! Даже благодарность живет дольше. Какие новости ты мне принес? Дурные, судя по выражению твоих больших темных глаз – они всегда тревожат меня каким то смутным воспоминанием, но это воспоминание вечно ускользает. – Да, новости дурные, о царица, – ответил я. – Мне сообщил их Долабелла, а Долабелла узнал от секретаря цезаря. На третий день, считая от нынешнего, цезарь отправляет тебя, царевичей Птолемея и Александра, а также царевну Клеопатру в Рим, чтобы на вас глазела римская чернь, когда Октавиан под ее приветственные клики торжественно проследует к Капитолию, где ты клялась воздвигнуть свой трон. – Нет, никогда! – вскричала она, вскакивая с кресла. – Никогда я не пойду в цепях за колесницей цезаря триумфатора! Что же мне делать? Хармиана, помоги, скажи, есть ли спасение? И Хармиана встала перед Клеопатрой, глядя на нее сквозь длинные опущенные ресницы. – Есть, о царица: ты можешь умереть, – тихо произнесла она. – Ах да, конечно, как же я забыла, ведь можно умереть! Олимпий, ты приготовил яд? – Нет, но если царица пожелает, завтра утром он будет к твоим услугам – яд, действующий столь быстро и надежно, что выпивших его даже боги не смогут пробудить от сна. – Ну что ж, готовь его, владыка Смерти. Я поклонился Клеопатре и покинул мавзолей; и всю ту ночь мы с Атуа трудились, готовя смертоносный яд. И вот он наконец готов, и Атуа наливает его в хрустальный фиал и подносит к огню светильника: жидкость прозрачна, как чистейшая вода. – Ах ха! Питье, поистине достойное царицы! – пропела она своим пронзительным хриплым голосом. – Когда Клеопатра поднесет эту прозрачную воду, над которой я столько колдовала, к своим алым губам и выпьет пятьдесят капель, твоя месть свершится, о мой Гармахис! Ах, если бы я могла быть там, с тобой, и видеть, как погубившая тебя погибнет! Ах ха! Какое сладостное зрелище! – Месть – это стрела, которая часто поражает того, кто ее выпустил, – ответил я, вспомнив слова произнесенные Хармианой. Глава VIII, повествующая о последнем ужине Клеопатры; о том, как Хармиана пела ей прощальную песнь; как Клеопатра выпила смертельный яд; как Гармахис открыл ей свое имя; как вызвал перед нею духов из царства Осириса и о том, как Клеопатра умерла Утром Клеопатра, получив согласие Октавиана, отправилась в усыпальницу Антония и долго плакала, сетуя, что боги Египта оставили ее. Поцеловала гроб, осыпала его цветами лотоса и, вернувшись, погрузилась в бассейн, после чего ее умастили благовониями, облекли в роскошнейший из ее нарядов, и вместе с Ирадой, Хармианой и со мной она села ужинать. Во время ужина она вдруг загорелась безудержным весельем – так порою ярко вспыхивает закатное небо; она опять смеялась, блистательно шутила, как в былые времена, рассказывала о пирах, которые устраивали они с Антонием. Никогда не была она столь прекрасной, как в тот последний роковой вечер перед свершением моей мести. И так случилось, что, вспоминая о пирах, она заговорила о том пире в Тарсе, когда растворила и выпила жемчужину. – Как странно, – сказала она, – как странно, что в последние минуты перед смертью из всех пиров Антоний вспомнил именно этот и повторил слова Гармахиса. Ты помнишь, Хармиана, того египтянина? – О да, царица, я его помню, – помедлив, ответила Хармиана. – А кто был этот Гармахис? – спросил я, ибо мне хотелось знать, хранит ли ее сердце печаль обо мне. – Я расскажу тебе. |
