|
– Не говори так, Олимпий! Я не желаю больше видеть Гармахиса; слишком велика моя вина перед ним, в ином мире нам, быть может, легче будет встретиться. Ну вот, ужас отступает! Я просто поддалась малодушию. Что ж, история этого злосчастного глупца помогла нам скоротать самый страшный час нашей жизни – час, который обрывает Смерть. Спой мне, Хармиана, голос твой нежен, он вольет покой в мою душу и усыпит ее. Странно, этот выплывший из прошлого Гармахис почему то меня растревожил. Ты столько лет услаждала мой слух своими чудесными песнями. Теперь спой последнюю. – В столь горький час петь нелегко, о царица! – сказала Хармиана, но все таки подошла к арфе и запела. Она выбрала плач по возлюбленной сладкогласного сирийца Мелеагра и пела его тихо, проникающим в самое сердце голосом: Моя возлюбленная умерла, Лейтесь, слезы, лейтесь. Владычица души и сердца умерла, Лейтесь, слезы, лейтесь. О слезы, выжгите глаза мне, Лейтесь, слезы, лейтесь. Проникните сквозь мрак к любимой, Лейтесь, слезы, лейтесь. Навеки я в плену страданья без исхода, Лейтесь, слезы, лейтесь. Остались только память и печаль мне, Лейтесь, слезы, лейтесь. Цветами осыпаю я твою могилу, Лейтесь, слезы, лейтесь. Не видишь ты цветов благоуханных, нежных, Лейтесь слезы, лейтесь. Не слышишь горьких песен, что пою я, Лейтесь, слезы, лейтесь. Земля, баюкай мой цветок в своих объятьях, Лейтесь, слезы, лейтесь. Лелей нежнейшую из роз – любимую мою, Лейтесь, слезы, лейтесь. Последние звуки нежной, печальной музыки замерли, Ирада плакала, даже в грозовых глазах Клеопатры сверкали слезы: один я не плакал – мои слезы давно иссякли. – Печальна твоя песня, Хармиана, – произнесла царица. – И ты права: в столь горький час петь нелегко, но ты спела не песню, а плач. Когда я буду лежать мертвая, Хармиана, спой его надо мною еще раз. А сейчас простимся с музыкой, не будем заставлять Смерть ждать. Олимпий, возьми этот пергамент и напиши то, что я сейчас продиктую. Я взял кусок пергамента и тростниковое перо и написал по латыни: «Клеопатра – Октавиану. Приветствую тебя. Наступил час, когда мы наконец почувствовали, что больше не в силах выносить постигшие нас несчастья, душе пора расстаться с бренной оболочкой и улететь туда, где нет памяти о прошлом. Цезарь, ты победил: возьми добычу, которая принадлежит тебе по праву. Но Клеопатра не пойдет за твоей колесницей в том триумфальном шествии, к которому сейчас готовится Рим. Когда все погибло, мы сами должны идти навстречу гибели. И потому в пустыне одинокого отчаяния мужественные обретают решимость. Клеопатра не уступит Антонию в своем величии духа, и ее смерть не умалит ее славы. Рабы согласны жить и в унижении, но цари гордо входят через ворота унижения в Царство Смерти. Об одном лишь просит цезаря царица Египта: пусть он позволит положить ее в саркофаг рядом с Антонием. Прощай!» Я запечатал послание, Клеопатра приказала мне отдать его кому нибудь из стражи, чтобы он отнес цезарю и вернулся. Я вышел из мавзолея, кликнул солдата, который только что сменился, дал ему денег и велел доставить письмо цезарю. Потом вошел в мавзолей – три женщины молча стояли в комнате. Клеопатра приникла к плечу Ирады, Хармиана смотрела на них. – Если ты в самом деле решила расстаться с жизнью, о царица, то не медли, – сказал я, – ибо скоро здесь будут люди цезаря, он их пришлет, едва получит твое письмо. – И я поставил на стол фиал с сильнейшим ядом, прозрачным, как ключевая вода. Она взяла фиал в руки и стала рассматривать. – Как странно, стало быть, это моя смерть, – сказала Клеопатра, – а с виду никогда не заподозришь. – Это не только твоя смерть, царица. |
