– Значит, в этих письмах не содержится никакой информации, проливающей свет на убийство мистера Брука?

– Нет! Взгляните!

Лицо Барбары пылало. Смаргивая слезы, склонив голову с пепельными волосами, она полезла в сумочку и достала четыре сложенных, густо исписанных листа бумаги.

– Это, – сказала она, – последнее письмо, которое Гарри написал Джиму. Он писал его в день убийства. Сначала он сообщает – торжествующе! – о том, что его план очернить Фей и добиться желаемого увенчался успехом. Затем письмо неожиданно приобретает совсем другой характер. Взгляните на конец!

– «Истон»!

Майлс опустил кольцо для ключей в карман и взял письмо. В конце неразборчивым почерком человека, находящегося вне себя, была сделана приписка, над которой обозначено время: 18.45. В трясущемся вагоне мчавшегося поезда слова плясали перед глазами Майлса.

"Джим, только что произошло нечто ужасное. Кто-то убил отца. Мы с Риго оставили его на крыше башни, и кто-то поднялся туда и заколол его. Я должен поскорее отнести письмо на почту и прошу тебя никогда никому не рассказывать, о чем я тебе писал. Если Фей свихнулась и убила старика, когда он пытался откупиться от нее, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о том, что это я распространял о ней слухи. Все это может показаться странным, и к тому же я ведь не ожидал ничего подобного. Прошу тебя, старина. Пишу второпях.

Твой Г. Б.".

Жестокость и цинизм столь громко заявляли о себе в этих строках, что Майлс прямо-таки видел пишущего их человека.

Майлс сидел, глядя прямо перед собой, не воспринимая ничего вокруг.

Ненависть к Гарри Бруку затмила его разум, она сводила с ума и обессиливала. Подумать только, ему никогда не пришло бы в голову, что Гарри Брук, или какое-то смутное подозрение все-таки возникало? Профессор Риго неверно истолковывал поступки этого милого юноши. Тем не менее Риго нарисовал – и очень ярко нарисовал – портрет человека нервного и неуравновешенного. Майлс сам как-то назвал его неврастеником.

Гарри Брук, желая добиться своего, спокойно, тщательно продумав все детали, разработал этот дьявольский…

Но если до сих пор у Майлса и возникали некоторые сомнения относительно того, влюблен ли он в Фей Ситон, теперь их больше не было.

Его сердце и воображение не могли устоять перед образом Фей, абсолютно невиновной, ошеломленной, напуганной. Как он смел усомниться в ней! Он смотрел на все через кривые линзы, он спрашивал себя едва ли не с отвращением, смешанным со страстью, какая злая сила таится в этих голубых глазах. А все это время…

– Она не виновата, – сказал Майлс. – Она ни в чем не виновата.

– Да, это так.

– Я скажу вам, как ощущает себя Фей. Не сочтите это преувеличением. Она чувствует, что над ней тяготеет проклятие.

– Что заставляет вас так думать?

– Это не предположение. Я знаю наверное. – Он был совершенно убежден в своей правоте. – Поэтому она так вела себя прошлой ночью. Она, справедливо или нет, полагает, что существуют некие силы, которым она не может противостоять, и что над ней тяготеет проклятие.