- Почему же вы в таком случае сторонитесь людей?

- Я?

- Может быть, я неправильно выразила свою мысль? Я хочу сказать: почему вы не такой, как все? Почему же вы не считаете себя равноправным в обществе, ну хотя бы среди людей, которые бывают в доме у Джемиля Керим-бея? Почему в своей стране вы чувствуете себя иностранцем или гостем?

В растерянности я посмотрел на неё, не зная, что ответить. Странно было слышать подобные слова от этой тихой и, казалось бы, совсем простой женщины.

Однако я быстро овладел собой и, собравшись с мыслями, сказал:

- Видите ли, ханым-эфенди, и на это имеются особые причины. Вы знаете, что, по нынешним понятиям, имя нашей семьи опозорено. Позор этот волей или неволей падает и на мою голову. Ведь я не оставил своего отца и последовал за ним в ссылку. Это был мой долг. И будь я теперь таким, как все, мне могут сказать, что я лицемерю. Если быть откровенным, к новому порядку я не питаю никакой ненависти или неприязни.

При упоминании о долге перед отцом Ведия-ханым, очевидно, вспомнила о своём горе, ведь она всё ещё носила траур. Я заметил, как она сразу погрустнела. Она переменила разговор, стала рассказывать мне о своём отце, о его болезни с такими подробностями, словно была убеждена, что я непременно её пойму. Я понимал, что эта исповедь приносит ей утешение; мне почему-то казалось, что никому, даже своему мужу, который должен был быть для неё ближе, чем кто-либо другой, она ничего этого не рассказывала!

Глава девятнадцатая

У Джемиля Керим-бея был родственник, по имени Рыфкы-бей, которого я просто не выносил.

Этот молодой человек, в прошлом учитель начальной школы, за два года, при поддержке влиятельного родственника, да и благодаря собственной угодливости и услужливости, выскочил в люди, сделался видным чиновником в министерстве иностранных дел. Он принадлежал к той породе людей, которые всегда готовы лизать пятки начальству, зато к подчинённым, ко всем, кого они считают ниже себя, не знают ни жалости, ни пощады.

В какой-то вечер, когда он собирался приехать в гости, пригласили и меня. Я попытался, было, улизнуть, сославшись на занятость, но не так-то легко вырваться из рук Хандан и Кемаля. Волей-неволей мне пришлось остаться.

Весь вечер Рыфкы-бей с присущей ему бесцеремонностью и самоуверенностью разглагольствовал, утомительно и нудно. После ужина он решил устроить Кемалю экзамен. Сначала он заявил, что тот недостаточно бегло считает по-французски.

- Главное - это практика, - сказал он назидательным тоном, повернувшись в мою сторону. - Вы должны как можно больше говорить с ним по-французски.

Я почувствовал, что бледнею, и опустил голову.

После французского Рыфкы-бей перешёл к арифметике. Поманив меня пальцем, как извозчика на улице или официанта в ресторане, он принялся писать на полях газеты цифры, время от времени спрашивая меня: "Вам понятно?"

Джемиль Керим-бей хоть и не слушал его рассуждений, но поддакивал:

- Правильно, беим. Вот именно. Арифметика - важный предмет. Её нельзя недооценивать.

Так мы просидели ещё с полчаса. Я крепился из последних сил.

Наконец стенные часы пробили десять, и Рыфкы-бей поднялся:

- Я велел подать экипаж. Может быть, он уже у ворот?

- Если подан, придут и скажут, - успокоил его Джемиль Керим-бей. - Впрочем, сейчас выясним, - и, обратившись ко мне, сказал: - Узнайте быстренько, не подан ли экипаж?.

В растерянности я вскочил и, выходя из гостиной, натолкнулся на курительный столик.

***

Вслед за Рыфкы-беем стали разъезжаться и другие гости.

Через сад я направился к себе в павильон.