Но Александр Иванович Барятинский, боевой командир, не раз стоявший с ним бок о бок под горскими пулями, неужто и он из той же надменной породы и нынче раскаивается, что взял его в высшие дворцовые круги?..

Нет, не по гладкой стезе, подготовленной знатными предками, катилась жизнь военного министра Милютина – по рытвинам и опасным косогорам. И неспроста намекнул ему однажды всесильный Петр Четвертый на судьбу его младшего брата Владимира, в прошлом участника кружка петрашевцев: у нас де ничто не забывается. Владимир был профессором Петербургского университета, видным деятелем Русского географического общества. Его работы "Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции", а также "Мальтус и его противники" не только привлекли к себе внимание специалистов, но и явились причиной многих последующих неприятностей. Внесли они раскол и в семью Милютиных. Большой знаток военной истории, хорошо понимавший необходимость перестройки армии, во всем, что касалось политики, Дмитрий Алексеевич оставался умеренным либералом. Категоричность суждений Владимира раздражала и будоражила его – споры их порою кончались едва ли не ссорами, и тогда на помощь им приходил средний из братьев, Николай, с удивительной ловкостью умевший примирить, казалось бы, непримиримое. Правда, в ту пору работы и самого Николая Алексеевича создали ему в Петербурге репутацию "красного" либерала; на обедах, которые он устраивал, собирались люди, смело критиковавшие служебный быт и высших правительственных лиц. Однако же это не помешало ему провести в жизнь новое городовое положение для Петербурга.

Недавно, уже после смерти обоих братьев, Милютин узнал, что Николай был связан с Герценом, и именно поэтому государь так долго противился назначению его на должность товарища министра внутренних дел.

…Вот какие невеселые мысли проносились в голове генерала, в то время как Государственный канцлер, по французски грассируя, развивал свои взгляды на нынешнюю политику России и ее возможные последствия.

– Да вы не слушаете меня, Дмитрий Алексеевич! – вдруг воскликнул Горчаков обиженно.

– Бог с вами, Александр Михайлович, – тотчас же отозвался Милютин, отворачиваясь от окна, – я слушаю вас. И даже очень внимательно.

– Впрочем, это неважно, – сказал канцлер, – мы еще с вами наговоримся вдоволь. В Ливадии нас ждет не только отдых, обеды, ужины и парады, но и совещания, совещания, совещания… Бог мой, как я устал от этих совещаний. Вроде бы все люди умные, а столько глупостей наговорят… Однако же не будем опережать события.

Милютин, казалось, не обратил внимания на его реплику и на первой же остановке поспешил откланяться.

2

Оставшись один, Горчаков с облегчением вытянул затекшие ноги, расслабился и прикрыл глаза.

Военный министр ошибался: Александр Михайлович не только не притворялся усталым и немощным, а даже, напротив того, в присутствии посторонних всячески старался выглядеть молодцом, что ему, увы, уже не всегда удавалось. Беседы с Милютиным были особенно утомительны: приходилось все время держаться настороже. Горчаков относился к Дмитрию Алексеевичу с двояким чувством: он видел в нем незаурядную, деятельную, а главное – честную натуру, каких так недоставало при царском дворе; в то же время он никак не мог подавить в себе неприязни, охватывавшей его при всякой встрече с генералом, – Милютин был человеком иного склада, к тому же язвительным; поговаривали, что многие обидные остроты в адрес князя вышли из его кабинета…

Старость научила Горчакова осторожности, дипломатическая служба приучила к самодисциплине. Дряхлый политик не внушает доверия – слова эти были когда то произнесены самим Александром Михаиловичем и предназначались тогдашнему министру иностранных дел Нессельроде (мог ли он предположить, что спустя годы то же самое скажут о нем самом?!).