– Так, значит, это возможно, генерал? – обрадовался Крайнев.

– Конечно. Сейчас я черкну вам записку к Столетову. Между прочим, не далее как сегодня утром туда выехал английский корреспондент Арчибальд Фобс…

"Старый лис, – не без восхищения подумал Крайнев о своем коллеге, – уж он то наверняка знает, где пахнет жареным".

Из дневника Вари Щегловой:

"Все эти дни я не могла не то что продолжить свои записи, но даже хорошенько выспаться. Никаких препятствии к моему отъезду во Владимире больше не оказалось. Все образовалось неожиданно быстро и просто. Меня пригласили к той самой постной даме, о которой я уже писала. На сей раз она была со мною предупредительна и даже ласкова, поинтересовалась, не передумала ли я, а потом, убедившись в моем твердом намерении, даже облобызала меня и прослезилась. Нас было несколько человек, а в Москве к нам присоединились еще и те, что прибыли из Ярославля, Твери и Рязани. Вагон был полон, и мы быстро друг с другом перезнакомились. Теперь, когда все уже окончательно решилось, мы вдруг поняли, что все порядочные трусихи и дело, на которое идем, представляется нам лишь приблизительно, а оно и трудно и опасно. Особенно мы это почувствовали на небольшом разъезде под Кишиневом, где нас задержали, чтобы пропустить поезд с ранеными… Старшей среди нас на время переезда была назначена дама средних лет, некто госпожа Сребродольская, уже побывавшая в Герцеговине (о ее прошлом мы ничего не знали, а она не любила рассказывать, но все подозревают нечто романтическое). Воспользовавшись впечатлением, которое произвел на всех санитарный поезд, она немножко охладила наши разгоряченные головы, и война, в которой мы так желали принять участие, впервые предстала перед нами в своем жутком обличье. Впрочем, мы и сами в этом вскоре убедились, когда в наш лазарет привезли первых искалеченных на дунайской переправе.

Мне повезло: при назначении я оказалась в одной группе с Сребродольской, и она как то сразу взялась меня опекать и учить тем нехитрым, но очень важным премудростям, без которых все мы на первых порах выглядели беспомощными, как брошенные в воду котята.

При виде первого же раненного в ногу солдатика, которого я должна была перевязать, мне сделалось дурно, и я едва не потеряла сознания. Но Сребродольская была рядом, быстро наложила повязку и подбодрила меня, так что в следующий раз я уже чувствовала себя увереннее.

Наш лазарет все время передвигается вслед за наступающей армией. Я с надеждой вглядываюсь в проходящих мимо солдат: мне почему то кажется, что где то здесь, совсем рядом со мною, находится Дымов. От мысли этой и сладко и страшно. Особенно страшно, когда я подумаю, что и он может оказаться на столе у Ван Ваныча (так мы зовем нашего хирурга), а я ничем не смогу ему помочь. Так было уже однажды в мое дежурство, когда Ван Ваныч отнимал руку казачьему есаулу из свиты генерала Скобелева. Рана была опасной, оказалась раздробленной кость, есаул лежал без кровинки в лице, я растерялась, перепутала инструмент, и Ван Ваныч, всегда спокойный и выдержанный, глянул на меня так, что я готова была провалиться сквозь землю…

В Тырнове мы задержались ненадолго. Уже через два дня приказано было перебираться в Габрово. Но и тут не успели мы расположиться, как явился Ван Ваныч и сказал, что утром снимаемся и идем в обозе болгарского ополчения на Хаинкиойский перевал.

Иногда, особенно если я остаюсь одна, что случается очень редко, мне кажется, что все, происходящее со мною, не явь, а какой то нескончаемый неправдоподобный сон…

Ночами все чаще вижу Покровку, живого деда, отца и обязательно – Дымова.