Огастас назвал доктора Мотта дураком и заверил его, что не собирается умирать в ближайшее время, а потом громко позвал меня, чтобы я показала доктору, где выход. Пембертон сидел на подушках, скрестив на груди руки и сжав зубы. Врач отказался заниматься Огастасом.

— То есть до конца он его не наблюдал?

— Доктор сказал, что не может лечить больного, если тот отказывается от курса лечения. Я хотела пригласить другого врача, но Огастас заявил, что его болезнь — пустяк и ему не нужны никакие врачи. Однако прошло несколько недель, и он почувствовал, что слабеет. Тогда Огастас согласился на повторную консультацию. Он сидел в портшезе на краю лужайки, завернувшись в одеяла… это около залива, где он мог видеть чаек, с криком летающих над водой.

— Какой врач консультировал его на этот раз? Кого вы вызвали?

— Вызывала не я, а его секретарь, мистер Симмонс, Юстас Симмонс. Этот человек вел все дела от имени моего мужа. Муж занимался делами, сидя на лужайке. Симмонс обычно располагался рядом с ним, держа на коленях бумаги, и записывал полученные инструкции. Когда Мартин услышал, как я упомянула имя Симмонса, он вдруг утратил покой. Он вскочил на ноги и начал ходить взад и вперед. Казалось, он испытывал необыкновенную радость. Мне даже подумалось, что у него от счастья голова пошла кругом.

Однажды утром я увидела, что в гостиной стоят упакованные чемоданы Огастаса. Мне сказали, что муж будет проходить курс лечения в санатории на озере Саранк-лейк. Поехал с ним в качестве сопровождающего тот же Симмонс. Он обещал писать, как будет проходить курс. Мы с Ноа провожали карету на площади. Огастас никогда не уделял Ноа особенно много внимания, а заболев, казалось, и вовсе о нем забыл. Ноа же очень любил Огастаса. Да и какой мальчик не любит своего отца? Ведь ребенок склонен обвинять себя, если чувствует, что родители холодны к нему. Но как бы то ни было, больше мы не видели Огастаса.

— Вы сказали Мартину о санатории на Саранк-лейк?

Она кивнула.

— Но я слышал, что это туберкулезный санаторий. Доктор сказал, что мистер Пембертон болен чахоткой?

Сара Пембертон обратила на меня исполненный непоколебимого спокойствия взгляд.

— Мартин задал мне точно такой же вопрос. Но с врачом я ни разу не разговаривала. Знала только его имя — доктор Сарториус. Я никогда не присутствовала при осмотрах. Я получила от него телеграмму, в которой он сообщал о кончине мужа и выражал свое соболезнование. Это было меньше трех месяцев назад. Гроб с телом мужа привезли на поезде в город и похоронили Огастаса на кладбище церкви Святого Иакова. Мой муж доверил мне организацию похорон и оговорил в завещании свою последнюю волю относительно места проведения ритуала.

Сара Пембертоп опустила глаза. Почти в тот же миг на губах ее заиграла едва заметная улыбка.

— Я понимаю, какое впечатление все это производит на постороннего человека, мистер Макилвейн. Понимаю… Мне говорили, что существуют и равные браки, когда люди живут, не думая, просто посвящая себя любимому супругу.

Это было поразительно, но на меня произвело неизгладимое впечатление произнесенное спокойным голосом признание Сары Пембертон в том, что на всем протяжении супружеской жизни муж относился к ней с нескрываемым презрением. И это она говорила о человеке, которому вверила свою судьбу. Его презрение ко всему роду человеческому не сделало исключения даже для жены. Мое предположение об уступчивости ее характера пошатнулось — нет, скорее это была длительная аристократическая выучка. Что я вообще понимаю в подобных вещах? Благородство, которое делает человека способным превратить собственную боль в ритуал и спокойно облекать в слова сообщения об этой нестерпимой боли…

А у Сары Пембертон это вселенское терпение сквозило в каждом слове, в каждом жесте. Она терпела все и всю жизнь: терпела мужа — чудовище и вора… терпела отсутствие пасынка… терпела свое теперешнее непонятное, двусмысленное положение, о котором я был пусть немного, но осведомлен.