— По крайней мере этот арест запустит машину в действие, сдвинет дело с мертвой точки.

— То, что предложил нам Прайс, ничто, воздух, — возразил Гриффин. — Именно это удается ему лучше всего. Он предлагает вам угольки, но представляет их как первоклассное жаркое. Да, он настоящий преступник века — готовый информационный материал для сетевых «Новостей» и кабельного телевидения.

— Гриффин, но все эти девушки, эти бедные, бедные девушки...

Гриффин молчал. Джиллиан подумала, что, возможно, наконец достучалась до него, но тут он заговорил:

— Я хочу рассказать вам кое-что, Джиллиан. То, что известно лишь очень немногим. Я попрошу вас никогда не упоминать об этом. Согласны?

Джиллиан прошиб озноб. Ей хотелось сказать «нет», и она подумала, что именно такое чувство, вероятно, возникает, когда заключаешь сделку с дьяволом. Но Джиллиан беспомощно кивнула.

— Полтора года назад, когда мы пришли брать Дэвида Прайса, я спустился в подвал его дома. Я увидел десять крохотных холмиков — там, где в земляном полу он закапывал свои жертвы. Я увидел матрас, где он насиловал их, и все страшные инструменты, с помощью которых истязал их. Но, видя все это, я тем не менее еще не помышлял на него нападать. Я вызвал сотрудников отдела идентификации, чтобы те занялись местом преступления. Я велел надеть на него наручники, а сам занялся всеми процедурными моментами, связанными с возникшей ситуацией. Это был громкий арест и громкое дело. Поэтому мы все отнеслись к процедуре очень серьезно.

Глаза Гриффина встретились с ее глазами и задержались на них.

— И тут Прайс начал говорить. Стоя в наручниках между детективами Уотерсом и О'Рейли, он завел этакую непринужденную светскую беседу. О том, как знакомился с детьми, как похищал их, что с ними делал. То, что он рассказывал, да еще так спокойно... надрывало душу и было страшно даже для нас, профессионалов. Но эти рассказы были вместе с тем признательными показаниями, по всей форме, поэтому мы позволяли ему болтать, а тем временем Уотерс записывал его свидетельства на пленку. Внезапно Прайс сменил тему. Он перестал говорить про детей. Он начал говорить о Синди.

Гриффин замолчал. Джиллиан смотрела на него широко раскрытыми глазами. У нее появилось жуткое ощущение, что лучше бы ей никогда не слышать того, что он сейчас скажет.

— В последние две недели ее жизни, — тихо продолжал Гриффин, — стало ясно, что она не выкарабкается. Рак выел ее вдоль и поперек. Синди не могла ходить, сидеть, не могла даже поднять руку. Я привез ее домой, как мы и договорились, поместил ее в гостиной на специальную кровать и пригласил сиделку из хосписа, чтобы та приходила и помогала мне. Синди пока была в состоянии моргать глазами, и вот так мы с ней общались. Я задавал Синди вопросы, и она моргала один раз, когда хотела сказать «да», и два раза — чтобы сказать «нет». Очень похоже на то, как вы общаетесь с вашей матерью. — Гриффин с усилием сглотнул. — Я постоянно спрашивал ее, любит ли она меня, раз по сто в день — просто для того, чтобы увидеть, как она моргает. Чтобы удостовериться, что она еще жива. В тот момент я как раз вел проклятое дело Добряка. Многими вещами я мог заниматься дома: принимать и рассылать звонки, делать всевозможную бумажную работу... Но иногда все же приходилось выходить из дома, и иногда сотрудница хосписа тоже нуждалась в перерыве. Потому порой... порой нам на смену приходил Дэвид. Да, это так, — кивнул он. — Наш добрый друг и услужливый сосед, ранее плакавший и говоривший: «Мы победим эту напасть», милейший Дэвид Прайс приходил к нам в дом и сидел с Синди.