Всю ночь после ухода Романа я думал, тем самым создавая во Вселенной самые замысловатые альтернативы. К тому же, я был уверен, что комиссар выдал мне не всю известную ему информацию. Может, он знал об одном из членов «клуба убийц» нечто компрометирующее? Реальную смертельную обиду, которую человек затаил и… И что?

Да ничего! От воображаемой пули премьер Бродецкий может умереть только в альтернативном мире, который…

Я точно помню, что было три часа ночи — мой взгляд упал на циферблат часов, когда я босыми ногами шлепал по холодным плиткам пола к видеофону. Минуту помедлил, решая, кому звонить — то ли сначала Роману, а потом господину Рувинскому, то ли сначала поднять с постели директора Штейнберговского института, а потом уж заняться комиссаром полиции. Позвонил директору, а где-то, ясное дело, осуществилась другая альтернатива.

— Интересно, — сказал Рувинский, хлопая глазами, — идеи тебя посещают исключительно в ночное время?

— Обычно идеи не посещают меня вообще, — парировал я. — Поэтому я хватаюсь за любую, когда бы она не явилась. А сейчас речь идет о жизни и смерти.

— Чьей? — спросил Рувинский. — Если твоей, то меня это не интересует.

— Премьер-министра Бродецкого.

— Я сейчас умоюсь, — сообщил директор института альтернативной истории, осознав, наконец, важность исторического момента.

— Можно ли убить человека, только подумав об этом и представив мысленно свои действия? — спросил я Моше Рувинского, когда тот не только умылся, но еще и оделся, чего, вообще говоря, мог не делать.

— В альтернативе, да еще при наличии реальной причины для ненависти,

— да, безусловно, — сказал Моше, повторив мои слова, сказанные вечером комиссару Бутлеру.

— Нет, в нашей реальности.

— Нельзя, — коротко сказал Рувинский и уставился на меня, ожидая продолжения. Действительно, не поднял же я его с постели только для того, чтобы задать дурацкий вопрос, на который и сам знал ответ.

— Моше, — проникновенно сказал я. — Пораскинь мозгами, хотя они у тебя все еще крепко спят. Ты задумал убийство. Тем самым ты создал альтернативу, где это убийство вот-вот совершится. Но тот, другой ты, который живет уже в той, другой альтернативе, однажды начинает сомневаться: а может, лучше не убивать? И — не убивает. Возможно такое?

— Естественно, — согласился Моше.

— Это значит, — продолжал я, стараясь говорить по возможности внушительнее, поскольку мне нужно было окончательно убедить еще и самого себя, — это значит, что возникает еще одна альтернатива, где убийство совершается, будучи совершенно неподготовленным физически. И эта, третья, альтернатива может совпасть с нашей…

— Может, — зевнул Моше, — чисто теоретически может. На деле это не реализуется, потому что альтернатив бесчисленное множество, и вероятность того, чтобы линия сделала петлю и вернулась в первую реальность, настолько мала, что, согласно формуле Горовица…

— Проснись! — воскликнул я. — До тебя еще не дошло? Формула Горовица описывает случайные переходы. А если ты намеренно продумал создание альтернативы, а там, тоже намеренно, сделал свой выбор, вернув линию на…

Все-таки Рувинский был профессионалом. Я-то полагался на интуицию и не был уверен в точности собственного вывода, а Моше тут же, подняв взгляд к потолку, просчитал в уме какие-то недоступные моему понятию коэффициенты в формуле какого-то там Горовица и стал багровым как премьер Рабин, отвечающий на вопросы репортеров.