Древнее изречение вам известно: Is fecit cui prodest . Мы обязаны подозревать всех тех, кому могла быть выгодна смерть Фишера. Если хотите, это с моей стороны даже не подозрение, а, так сказать, выполнение формальной служебной обязанности. Розыск, кстати, сообщает дурные сведения о Загряцком: человек без определенных занятий, с сомнительным прошлым, хотя и хорошей семьи, картежник, кутила и мот, живший на счет Фишеров и очень хорошо живший… Вы его знаете?
— Я встречался с ним у Фишера.
— Совпадают ли ваши сведения или хотя бы ваше впечатление с той характеристикой Загряцкого, которую дает розыск?
— Не берусь вам ответить, я слишком мало его знаю… Я с большим трудом поверил бы, что он способен на убийство.
— Но все же поверили бы?
— Как поверил бы о ком угодно другом.
Следователь посмотрел на Брауна.
— Так-с… Ну, немного же вы мне сообщили. Не знаете ли вы, кто из друзей или знакомых семьи Фишеров мог бы рассказать нам побольше?
— Фишера знали очень многие. Тысячи людей знали его так, как я. Из близких же… Позвольте подумать… Нет, никого не могу вспомнить. Конечно, дочь. Но она живет за границей и не идет в счет…
В дверь постучали, в комнату вошел мосье Берже. Он приблизился к следователю и сказал ему вполголоса:
— Один персон желайт ситшас видеть господин судья.
— Кто такой? — спросил Яценко.
— Son Excellence Monsieur Fedossieff , — сказал значительно управляющий гостиницы.
На лице следователя изобразилось удивление.
— Федосьев? — проговорил он. — Пожалуйста, просите…
Он встал и сказал поднявшемуся тоже Брауну:
— Вы меня извините. Его превосходительство мосье Fedossieff (он с иронией произнес эти слова) желает меня видеть… Впрочем, наш деловой разговор кончен. Может быть, мне придется еще раз вас потревожить, может быть, и не придется: вы ведь ничего не знаете о деле… Очень рад был с вами познакомиться…
Браун пожал ему руку и вышел. По освещенному электричеством коридору гостиницы, в сопровождении мосье Берже и каких-то людей подозрительного вида, быстро шел высокий седоватый, чуть сгорбленный человек, в шубе с большим бобровым воротником, в меховой шапке. Это был Сергей Васильевич Федосьев, известный всей России, — известный не сам по себе (о личности его почти никто ничего не знал), а по той должности, которую он занимал: по должности этой он ведал политической полицией Империи. Федосьев шел, нервно оглядываясь по сторонам. Проходя мимо Брауна, он окинул его поспешным подозрительным взглядом, вдруг остановился и спросил негромким голосом:
— Если не ошибаюсь, Александр Михайлович Браун?
Браун молча наклонил голову.
— Не знаю, помните ли вы меня? Мы когда-то учились вместе в университете… Я Федосьев.
— Я помню вас.
Федосьев быстрым, не вполне уверенным, жестом протянул ему руку.
— Мы не встречались лет двадцать пять, — сказал он, любезно улыбаясь и не спуская холодных глаз с Брауна. — Но я следил за вашей карьерой, слышал, читал. О вас много писали два года тому назад, когда вы получили медаль имени Дэви…
— Вы помните и это?
— Как видите. Очень горжусь тем, что был университетским товарищем знаменитого ученого.
Браун развел слегка руками. Ответить комплиментом было мудрено: карьеру Федосьева хорошо знала вся Россия.
— Слышал, что вы давно поселились в Париже: у нас, по глупости нашего правительства (он особенно отчетливо произнес эти слова), у нас не сумели вас оценить. Знаю и то, что вы недавно вернулись в Россию и работаете в тылу и на фронте на пользу химической обороны государства. |