|
Почему-то ему часто вспоминался Браун, его визит, его странные разговоры — он тотчас с неприятным чувством гнал от себя эти мысли. «Да, нехорошо, очень нехорошо!..» — вслух негромко сказал Яценко, прикрывая рукой глаза. Единственное светлое был Витя. Но и с мальчиком что-то было неладно. От Вити Яценко переходил мыслью к судьбам России. «Всюду грех, ошибки, преступления, — тоскливо думал Николай Петрович, вглядываясь в лица своих любимых политических деятелей. — Они бы до этого не довели… Но они умерли… И я скоро умру… Какое же мне дело до всего этого?» Голова у него мучительно болела.
В десятом часу вечера прибыл Кротов, добродушный старик, крепкий, лысый и краснолицый. Он признал болезнь инфлюэнцой, прописал лекарство и строгую диету; чай с лимоном, однако, разрешил, но не иначе, как очень слабый. Наталья Михайловна попросила доктора приехать и на следующее утро. — Вот еще, стану я приезжать, у меня есть больные посерьезней, чем он, — сказал весело Кротов, с давних пор свой человек в доме: он знал, что для Яценко пять рублей деньги и что о бесплатном леченьи — «ах, полноте, какие между нами счеты» — не может быть речи. — Денька через два загляну… Если буду жив, — сказал он Наталье Михайловне, — так, миленькая, всегда говорил Толстой, наш ненавистник… Не любил нас, ругал, а у нас лечился всю жизнь, Лев Николаевич (доктор произносил по-старинному: Лёв; речь у него вообще была старинная, хоть он щеголял разными новыми словечками и прибаутками). И прав: ведь я романов не пишу, а ругать романистов ругаю… — И поделом, — сказала уверенно Наталья Михайловна. — Разумеется, поделом. Как их, теперешних, не ругать: какие-то пошли Андреевы, Горькие, Сладкие. В наше время настоящие были писатели: ну, Тургенев, Достоевский, или Станюкович… Это не фунт изюма… Ну-с, так аспиринцу сейчас скушаем, а то, второе, что я пропишу, через час. И завтра будем здоровы… Кротов говорил с Николаем Петровичем так, как мог бы говорить с Витей. Недоброжелатели утверждали, что старик давно выжил из ума и перезабыл все лекарства. Однако практика у него была огромная, — так бодрил больных его тон. — Натурально, пустяки, — сказал он Наталье Михайловне, садясь в столовой писать рецепт. — Через три дня может идти на службу… Ну-с, а наши почки как, миленькая? Наталья Михайловна не прочь была за те же пять рублей спросить доктора и о своем здоровьи. Он дал успокоительные указания. — Сто лет гарантирую, миленькая, больше никак не могу, себе дороже стоит… А вы знаете, в городе беспорядки, — сказал доктор, вставая и помахивая в воздухе бумажкой. — Еду сюда, идут мальчишки, рабочие, поют, дурачье… Как это, «Варшавянка», что ли? Дурачье!.. А ночью даже постреливали. — Да, мне Витя говорил, он на островах катался и слышал стрельбу. Только я не пойму, кто в кого мог ночью стрелять? — Стреляли, стреляли, — радостно повторил старик. — Вдруг в самом деле революция, а? — Вздор! Семьдесят лет живу, никакой революции не видал. Я сам в шестьдесят первом году что-то пел, болван этакой, да не допелся… Нет, верно это было позже, в шестьдесят четвертом… Не будет революции, пропишут им казачки варшавянку, все и кончится, — решительно сказал доктор. — А засим мне все равно, посмотрю и на революцию… Давно пора и тех господ проучить, звездную палату… Так вот, миленькая, это отдайте Марусе… А, Витька, здравствуй, ты как живешь? Наталья Михайловна вышла с рецептом в кухню. Доктор подвел упиравшегося Витю к лампе. — Нехорошо, — сказал он. |
