— Им высказываю редко, — ответил, смеясь, Федосьев. — Не хватает «гражданского мужества»… Очень я люблю это выражение: о людях, не имеющих мужества — просто, их друзья обычно говорят, что у них есть гражданское мужество… Нет, государственным деятелям не высказываю, — старичков бы еще разбил удар.

— Выскажите им все на прощанье, когда соберетесь в отставку. Все-таки отведете душу: я думаю, вы их любите не больше, чем нас… Но я, право, должен вас покинуть, еще раз прошу меня извинить, — сказал, вставая, Браун. — В свою очередь буду очень рад, если вы ко мне заглянете.

— С особенным удовольствием. Что ж, больше не удерживаю, знаю, как вы спешите. Большое спасибо, что зашли…

Он проводил гостя в переднюю. Лакей в серой тужурке подал шубу.

— Ведь вы в Париж еще не скоро?

— Нет, до конца войны думаю побыть здесь.

— До конца войны! — протянул Федосьев, удерживая в своей руке руку Брауна. — Соскучитесь… Ведь у вас там друзья, ученики… От Ксении Карловны, кстати, писем не имеете? — быстро, подчеркивая слова, спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Так я надеюсь скоро снова с вами встретиться?

— Очень буду рад, — ответил Браун, опуская деньги в руку лакея. — Нет, писем не имею. Мне вообще мало пишут… До свиданья, Сергей Васильевич, благодарю вас.

— До скорого свиданья, Александр Михайлович.

Дверь захлопнулась. Федосьев вошел в свой кабинет и сел у письменного стола.

«Нет, очень крепкий человек, — подумал он. — Никакими штучками и эффектами его не проймешь. Ерунда эти следовательские штучки, когда имеешь дело с настоящим человеком. Нисколько он не „бледнеет“ и не „меняется в лице“… А если и бледнеет, то какое же это доказательство! Видит, что подозревают, и потому бледнеет… Однако не вздор ли и вообще все это?» — спросил себя с досадой Федосьев.

Он встал и прошелся по комнате, затем подошел к шкафу, вынул щипцы, небольшой деревянный ящик, и вернулся в столовую.

— Ступай к себе, — сказал он входившему лакею. — После уберешь.

Федосьев запер дверь, осторожно взял щипцами стакан, из которого пил портвейн Браун, и поставил этот стакан в ящик, утыканный изнутри колышками. Затем перенес ящик в кабинет, запечатал и надписал на крышке букву В. «Вот мы и посмотрим… Совсем, однако, Шерлок Холмс, — подумал он. Эта мысль была неприятна Федосьеву: то, что он делал, не очень соответствовало его рангу, привычкам, достоинству. — Но как же быть? Другого доказательства быть не может… И такие ли еще делаются вещи и у нас, и в других странах!» — утешил себя он, перебирая в памяти разные чужие дела. Очевидно, воспоминанье о них его успокоило. «Надо будет послать в кабинет экспертизы», — подумал Федосьев, оправляя пальцем твердеющий сургуч на угловой щели ящика.

XXXIII

Должность второго парламентского хроникера составляла мечту дона Педро. Получить эту должность было, однако, нелегко. Не все газеты имели в Думе двух представителей, и Альфред Исаевич знал, что положение в «Заре» Кашперова, первого думского хроникера, довольно крепко. Дон Педро, впрочем, под Кашперова не подкапывался: он не любил интриг. Но ему казалось, что газета с положением «Зари» должна, кроме отчетов о заседаниях Думы, печатать еще информацию о «кулуарах».