— Так это чистая психология? — разочарованно протянул Федосьев. — Какая же связь этой главы с вашими аттилическими теориями?

— О, связь лишь косвенная и абстрактная, — сказал Браун и взглянул на часы. — Однако мы засиделись! Вы меня извините, но я вас предупредил, что тотчас после обеда должен буду уехать.

— Предупредить предупредили, правда, а все же еще посидите. Я так рад случаю побеседовать… Косвенная связь, вы говорите?

— Да, несколько искуственная… Я, быть может, злоупотребил этой тяжелой и претенциозной терминологией. Но было соблазнительно перейти от человека к государству. У общественных коллективов тоже есть свой несимулированный мир. Я рассматриваю войну, революцию, как прорыв наружу черного мира. Приблизительно раз в двадцать или в тридцать лет история наглядно нам доказывает, что так называемое культурное человечество эти двадцать или тридцать лет жило выдуманной жизнью. Так, в театре каждый час пьеса прерывается антрактом, в зале зажигают свет, — все было выдумкой. Эту неизбежность прорыва черного мира я называю роком, — самое загадочное и самое страшное из всех человеческих понятий. Ему посвящена значительная часть моей книги.

— Люди часто, по-моему, этим понятием злоупотребляют, как и понятием неизбежности. Захлопнуть бы черный мир и запереть надежным ключом, а?

— Что ж, вы такой надежный ключ и найдите.

— Возможности у нас теперь маленькие, это правда. Однако в беседе с вами жаловаться на это не приходится, — сказал Федосьев, — все равно, как неделикатно жаловаться на свою бедность в разговоре с человеком, который вам должен деньги… Но что такое черный мир государства? Мир без альтруистических чувств?

— Нет, где уж альтруизм! Я так далеко и не иду. У меня славная программа-минимум. Как прекрасна, как счастлива была бы жизнь на земле, если б люди в своих действиях руководились только своими узкими эгоистическими интересами! К несчастью, злоба и безумие занимают в жизни гораздо больше места, чем личный интерес. Они-то и прорываются наружу. Я и в честолюбие плохо верю. Нет честолюбия, есть только тщеславие: самому честолюбивому человеку по существу довольно безразлично, что о нем будут думать через сто лет, хоть он, может быть, этого и не замечает… Смерть бьет и эту карту.

— Мысли у вас не очень веселенькие, — сказал Федосьев. — Но это не беда: вы с такими мыслями сто лет проживете, Александр Михайлович. Да еще как проживете! Без греха, без грешков даже, и в мире А, и в мире В. По рецепту Марка Твена: жить так, чтобы в день вашей кончины был искренно расстроен даже содержатель похоронного бюро… Разрешите вам налить портвейна? Недурной, кажется, портвейн.

— Очень хороший, — сказал Браун, отпив из рюмки. — И обедом вы меня накормили прекрасным.

— Когда же, по-вашему, — спросил Федосьев, произойдет у нас этот взрыв мира В? Или, попросту говоря, революция?

— По-моему, удивительнее всего то, что она еще не произошла, если принять во внимание все дела ваших политических друзей…

— Моих и ваших. Давайте разделим ответственность пополам. Верьте мне, это очень для вас выгодно.

— Но так как факт налицо: до сих пор никакого взрыва не было, то я твердо решил воздерживаться от предсказаний в отношении нашего будущего. Социологию России надо раз навсегда предоставить гадалкам.

— Спорить не буду, хотя насчет сроков у меня устанавливается все более твердое мнение. Но я и сам думаю, что у нас все возможно… Помнится, я вам даже это говорил… Верно у нас с вами сходный мир В? В мире А мы, к сожалению, расходимся.

— Да, немного.