Когда она попыталась погладить его по голове, мальчик отстранился. То же сделал и тот, кого назвали Чарлзом.

Пен поднялась на ноги.

— Я убью ее! — пробормотала она яростно. — Прости меня, Господь, я уничтожу ее…

Обхватив себя за локти, она стояла некоторое время, глядя на детей. В глазах у нее были слезы.

— Игрушки… — сказала она потом. — У них нет игрушек. Они не знают, что это такое.

Она чувствовала, что погружается в пучину отчаяния: они не говорят, у них нет игрушек, и они не знают, как с ними играть. А она не знает, как быть матерью и что должна делать. У нее на руках два нездоровых, поврежденных жизнью ребенка, которые не привыкли к ласке, никогда не знали матери, а она не умеет, не может ею стать.

Но ведь она не одна на свете, напомнила она себе. У нее есть собственная мать, которая многое знает, в том числе и как обращаться с детьми. Есть любящий брат, сестра, отчим…

И наконец, Оуэн — мелькнуло у нее в голове. Он же был отцом. И как ловко он управлялся с этими детьми! Правда, недолгое время… Сейчас, вспоминая рассказ Робина, она была почти уверена: что-то здесь не так. Возможно, кому-то потребовалась эта ложь. Но кому? И для чего? Даже если в истории есть доля правды, надо знать какая…

Стук в дверь прервал ее размышления.

— Кто там?

— Это я! — раздался нетерпеливый голос Пиппы.

Она ворвалась и бросилась обнимать Пен. За ней вошел Робин.

Перемежая слова слезами радости, Пиппа объяснила, что не могла ничего сказать родителям — они уехали на прогулку — и потому приехала одна. Потом, повернувшись к детям, спросила с веселой улыбкой:

— Какой же из двух?

— А сама не можешь определить? — задала ответный вопрос Пен с робкой надеждой в глазах.

Пиппа смахнула слезы и присела перед мальчиками, которые больше всего боялись, как бы у них не отняли лакомство.

— Не возьму, не возьму, — весело уверяла она, — хотя сама люблю марципаны… — Потом сказала, обращаясь к Пен:

— Не думаю, что у сына Филиппа могут быть рыжие волосы. А у твоего — отцовские ресницы, верно?

— О, Пиппа! — восторженно воскликнула Пен, обнимая ее. — Ты первая сказала об этом. Первая после меня.

— Теперь и я начинаю различать черты Филиппа, — сказал Робин. — Как я мог не видеть раньше?

— Но как ты сможешь доказать, что он действительно сын Филиппа? — обеспокоенно спросила Пиппа.

Пен взглянула на Робина. Тот еле заметно покачал головой, предупреждая, что даже Пиппа не должна знать об их планах, связанных с принцессой Марией.

— У меня на этот счет есть несколько мыслей, — неопределенно сказала Пен и, повернувшись к Эллен, велела ей принести что-нибудь поесть. — А теперь, — произнесла она, когда за служанкой закрылась дверь, — я вам скажу одну свою мысль по этому поводу… Мне пришло в голову несколько минут назад, что, если мы сумеем вызвать недоверие к Майлзу и его матери, это поможет утвердить права маленького Филиппа.

— Недоверие? Но как? К чему? — спросила Пиппа без особого энтузиазма.

— Я уже начала, — сообщила Пен, усаживаясь на постель и беря на руки своего ребенка, который доверчиво прижался головой к ее груди. — Попыталась намекнуть Нортумберленду, что это дьявольское отродье Гудлоу, которую леди Брайан-стон вместе с Майлзом присоветовали взять в лекарки к королю, использовала в свое время отраву по заказу их семейки. Понимаете? Интересно, не захочется ли герцогу увидеть в их поступке признаки измены или хотя бы коварства? Он ведь страшно любит навешивать всяческие обвинения.