Странно, но осознание этого принесло неожиданное удовлетворение и даже немного самоуважения. Я изменилась к лучшему. Любить беззаветно, безоглядно, безоговорочно — невозможно. Люди могут выжечь и выбить из тебя любовь, могут убить это чувство, и не твоя вина, если ты больше не чувствуешь ее в себе. С осознанием этого приходит и освобождение. Любовь — это не «в счастье и в беде, в радости и в горе». Это неправильно. Будь Джек жив, я бы уже не любила его. Осматривая его тело в подвале дома в Салеме, я не испытывала никакой любви. Он был одеревенелый и холодный, жесткий и неуступчивый. Мертвый, он держал свои грязные тайны так же упрямо, как и живой, и какая-то часть меня радовалась тому, что он ушел из жизни. Я чувствовала облегчение и благодарность. Спасибо тебе, Джек, за мою свободу. Спасибо, что ушел навсегда и мне уже не придется тратить на тебя мою жизнь.

Я прогулялась немного, прогнала посторонние мысли, собралась с силами, вытерла глаза — только бы не покраснели. Колокол на ратуше пробил девять часов, когда я свернула на Хьюстон-стрит, потом направо, на Ист-Броутон, и, углубившись в исторический квартал, остановилась на Эйберкорн, перед домом Оуэнса-Томаса, сложенным из известняка двухсотлетним особняком с ионическими колоннами, ныне музеем. Вокруг и поблизости было немало других довоенных зданий и построек, но мне вспомнился тот старый трехэтажный каменный дом, который часто показывали в новостях девять лет назад. Интересно, где все-таки жили Джорданы, далеко ли это отсюда и выбрал ли убийца — или убийцы — цель заранее, или же семья стала жертвой случайности? Большинство живущих в этом районе ставят сигнализацию, и мне не дает покоя мысль, что Джорданы, должно быть, не были вооружены и что уж богатые-то могли бы принять меры предосторожности.

Но если планируешь проникнуть ночью, когда все спят, в богатый особняк, разве ты не удостоверишься заранее, есть ли в доме сигнализация и включена ли она? Просматривая статьи на парковке у оружейного магазина, я отметила, что в субботу, 5 января, Кларенс Джордан побывал в местном приюте для бездомных и вернулся домой около половины восьмого вечера. Ни о самой сигнализации, ни о том, почему он не потрудился включить ее на ночь, ничего не говорилось, но, похоже, так оно и было. Когда после полуночи, ближе к утру, преступник проник в дом, сигнализация не сработала, да и сработать не могла.

Убийца — предположительно, Лола Даггет — разбил стеклянную панель на двери в кухню, просунул руку, повернул замок и вошел. Даже если система не имела датчиков движения и разбития стекла, контакты все равно присутствовали, и пусть преступник знал код, звуковой сигнал все равно бы включился. Представить, что ни один из четырех спавших ничего бы не услышал, невозможно. Может быть, ответ на этот вопрос есть у Джейми. Может быть, Лола Даггет рассказала ей, что же все-таки случилось, и мне сейчас сообщат, зачем я здесь и какое имею ко всему этому отношение.

Остановившись на тротуаре, в темноте, едва освещенной тусклым мерцанием высоких железных фонарей, набираю номер моего адвоката, Леонарда Браззо, большого любителя стейк-хаусов. Ответив, он сообщает, что сидит в «Пальме» и там полно народу.

— Подожди, сейчас выйду, — звучит в моем беспроводном наушнике его голос. — О’кей, теперь лучше. — Я слышу гудки машин. — Как все прошло? Как она? — Леонард имеет в виду Кэтлин Лоулер.

— Кэтлин упомянула о письмах, которые писал ей Джек, — говорю я. — Не помню, чтобы их нашли.