Но когда родилась Лида, моя красивая, моя чудесная дочь, я была счастлива и никогда не переставала ею быть. У меня был дневник, куда я записывала все, чем мама раздражала или огорчала меня, и я старалась не делать этого сама.

Но мир изменился.

Я не представляю, чтобы я могла предложить Лиде рассмотреть варианты замужества, прежде чем уйдет ее красота.

Это было бы похоже на жизнь на чужой планете.

К этому времени моя мама тоже изменилась, она стала нормальным здравомыслящим человеком. Когда я была молодой, это было совсем не так, и я ничего не могла с этим поделать, но тем приятнее было убедиться позднее, что все стало по-другому.

Малка говорила про свою мать то же самое. Ее мать успокоилась, только когда появился внук. Но все же я не думаю, что миссис О’Брайен была столь трудна в общении. Как все люди ее возраста, очень суеверная, конечно, и болезненно воспринимающая то, что другие люди в Россморе могут сказать или подумать, но, в сущности, она была хорошим человеком.

Однако Малка говорила, что миссис О’Брайен была очень нетерпелива, когда была молодой, поэтому я считаю, что с годами люди становятся добрее.

Малка обожала своего маленького сына Брендона, что было к лучшему, после того как ее муж оказался далеко не тем, чего она от него ожидала. Я любила ее приезды с Брендоном ко мне на пару недель в то время, когда этот Деклан, бродячий муж, набрел на школьную секретаршу Эйлен. В свой первый приезд Малка была в очень подавленном состоянии и очень много плакала. Она сказала, что не плакала дома — она не хотела давать своим золовкам удовлетворения видеть ее сломленной. Но она плакала у меня на кухне, у меня в саду, когда мы смотрели на наших детей, игравших в бассейне, она плакала в музыкальном баре, куда мы зашли как-то вечером, мы плакали вместе, когда пианист играл «Голубую луну», которая была их песней, их с Декланом песней.

— Я никогда не думала, что он мечтал о другой женщине, — говорила она сквозь слезы. — Он всегда говорил, что я — единственная. Я думала, что если мы и расстанемся, то только из-за пьянства; я видела, что происходило сражение между мной и алкогольным заведением Каллагана за привлечение его внимания.

Я погладила ее по руке и протянула ей носовой платок. Не стоило сейчас говорить Малке, что ее суженый пытался трахнуть меня за три дня до их свадьбы.

Если я не сказала ей ничего перед их свадьбой, когда это могло бы оказаться полезным и благоразумным, то не было никакого смысла говорить об этом позднее.

Я уверила себя, что все дело было в приподнятом настроении. Я не знала этих людей и их обычаи, разве не так? Может быть, для него и его окружения не было никакого потаенного смысла в том, что он, зная, что я лучшая подруга его невесты, прижал меня к стене, стиснул так, что я не могла пошевелиться, и стал целовать? Либо я говорю об этом, срываю свадьбу и разрушаю нашу дружбу с Малкой, либо молчу.

Можно было поступить по-разному, но я сделала свой выбор и стояла на этом. И я всегда говорила себе, что если бы я что-то сказала тогда, то, возможно, Брендон не появился бы на свет, и ее жизнь была бы гораздо беднее.

Брендон был очень хорошим сыном — не хотел слушать советов, конечно, но кто из молодых людей в наши дни слушает советы? Он не создавал ей никаких сложностей, когда они жили в Дублине, и он рос в отсутствие отца. В каникулы он всегда подыскивал себе работу, чтобы помогать платить за обучение. Как-то летом Макс устроил его в одно из туристических агентств, и он работал так усердно, что его были готовы взять на постоянную работу. Но я воспротивилась. Как можно было лишить мою подругу Малку возможности сказать: «Мой сын — инженер»?

К сожалению, он не встретился с моей Лидой в то лето, а она, представьте себе, была в Ирландии. Они с Малкой любили друг друга с первых дней, поэтому меня не удивляли их встречи.