И на коне он очутился уж точно впервые в жизни.

Держа закутанного мальца перед собой, Думарь тронулся в путь. Ехали долго – уже совсем стемнело, вышла луна, залив серебром полотно реки и заснеженные откосы берега. Мальчик порой что-то лепетал, то засыпал, то просыпался, раз принялся плакать и вертеться – тогда Думарь негромко запел старую песню, невыразительно, будто самому себе.

Убаюканный непривычным звучанием незнакомых варяжских слов, мальчик затих, повозился и опять заснул.

Во сне не заметил, как они покинули наезженную тропу по руслу реки и вступили в лес. Здесь конь пошел шагом, угадывая под снегом знакомую тропу между деревьями. Конь и всадник были здесь всего два дня назад, засветло, и теперь двигались по собственным следам.

Наконец, уже глухой ночью, следы привели их на широкую поляну меж старых сосен. Летом здесь был пустырь, усеянный рыжей хвоей и кое-где поросший вереском, теперь же снеговое полотно пятнали заячьи и птичьи следы, упавшие тонкие ветки, шишки, чешуйки сосновой коры. На краю поляны, под протянутыми на волю ветвями сосны, стояла изба. Перед дверью снег был расчищен и утоптан, тропа оттуда вела к дровянику под навесом, другая – через чащу к реке. Возле избы высилась клеть поставная – избушка на бревенчатых подпорках выше человеческого роста, чтобы до припасов не добрался зверь.

Возле двери Думарь спешился и постучал.

– Кто там? – довольно быстро донеслось в ответ. – Дух нечистый, зверь лесной, человек живой?

– Виданка, это я, Думарь, – по-славянски, как и спросили, ответил варяг. – Привез, об чем уговорились.

Дверь открылась, изнутри повеяло печным теплом, запахом жилья и крепким духом сушеных трав.

– Заходи, – пригласили оттуда.

Наклонившись, Думарь вошел с закутанным дремлющим ребенком на руках. Глянул вверх и невольно вздрогнул: с полатей на него смотрели ярко горящие зеленые глаза. В избе жила лесная рысь – смирная и ручная с хозяйкой, как собака; она сама промышляла себе добычу в лесу и порой, говорили, приносила часть домой. Среди множества веников сухой «огненной травы», «заячьей крови», полыни и прочих целебных и оберегающих зелий, коими были плотно увешаны все балки, она казалась как в лесу.

– Показывай, что за песьего сына приволок, – предложила хозяйка.

Думарь осторожно опустил дитя на скамью и неумелыми руками стал разворачивать овчину и вотолу. Всю жизнь он провел в дружине, семьи не завел и с чадами обращаться не умел.

Хозяйка поднесла поближе жировой глиняный светильник. Это была еще молодая, в начале третьего десятка лет женщина, худощавая, но жилистая и крепкая. Красотой она не отличалась, однако костистое лицо ее с острыми чертами хранило выражение независимости и лукавства, которое все же делало его привлекательным. Думарь помнил ее с юных лет и знал: именно эти качества и привели ее в лесную избу, где она жила на груди у земли-матери, под покровом леса-отца, не имея никакой другой родни. Рыжеватые волосы Виданка заплетала в две косы и свободно спускала на грудь, не обкручивая вокруг головы и не покрывая повоем, как делают замужние. Замужем она и не была, лишь два года прожила в тайном лесном обиталище «серых братьев», общей «сестрой» всех братьев-волков. Обычно такую девушку – умыкнутую с игрищ из селения – берет в жены кто-то из молодых «волков», когда сам возвращается назад к родным. Но здесь вышло иначе. Думарь слышал разговоры, что из-за нее двое не то трое повздорили и дошло до убийства. А уж если девка до такого довела, то удачливой ее не назовешь.