— С чего вы взяли, что у меня больше нет монахинь и священников? — воинственно произнес Огаррио.

Он остановил шедшего рядом с ним Мартинеса, который с трудом переставлял ноги, согнувшись под тяжестью увесистого мешка. Достав из ножен кинжал, сержант надрезал грубую ткань, сунул в дыру руку и вытащил коричневую сутану. Покопавшись еще, он вытянул какую-то заляпанную кровью белую тряпицу.

— Как вы думаете, что это такое? — осведомился сержант, сунув ее под нос Пинсону.

Пинсон с первого же взгляда узнал монашеский чепец.

— Я изменил наказание Мартинесу за убийство Леви, — пояснил Огаррио. — Я приказал ему раздеть мертвецов.

— Вы безумец, — содрогнувшись, прошептал Пинсон. — Вы само воплощение зла.

— Ошибаетесь, — произнес сержант, чье лицо внезапно сделалось грустным. — Это не я злой. Просто жизнь такая. А я… Я просто солдат. Воюю, как умею. Служу партии и стране как могу.

Далее они шли в молчании. Поднявшись на вершину, Пинсон сощурился — столь ослепительно-белоснежными показались ему бастионы. Отряд прошел через средневековые ворота и оказался на окруженной зданиями покатой площади. Слева находились сложенные из красного кирпича парапеты форта Филиппа II. А впереди, нависая над всем, словно великан над карликами, вздымался собор Святого Иакова. Его украшенный статуями фасад сиял на фоне бескрайнего синего неба подобно брильянту.

Солдаты уже успели развести бурную деятельность. Заложники стояли, сбившись в кучку, а трое солдат сдвигали огромный засов на храмовой двери, украшенной резными изображениями святых. Другие солдаты тащили в форт припасы, а дозорные поднимались наверх по истертым ступеням парапетов.

— Простите, сеньор, но я не вижу смысла продолжать наш спор, — произнес Огаррио. — Мы пришли.

***

Пинсона ужасала мысль о том, что они с внуком стали заложниками, но при этом профессор был рад, что теперь Томас оказался в компании других детей. Фелипе, приставленный к ребятне, оказался настоящим кладезем самых разнообразных игр. Салки в одной из боковых часовен, классики в глубине нефа, веселые детские вопли и смех привносили некое подобие обыденности и нормальности в то сюрреалистическое положение, в котором оказались заложники.

Удивляло и другое. Как это ни странно, но все очень быстро смирились с произошедшим. Когда солдаты загнали их в мрачный собор и захлопнули двери, никто и не подумал удариться в панику. Горожане разделились. Каждый выбрал себе скамью или альков — свое отдельное укромное местечко, расстелив там одеяла, изъятые у других местных жителей по приказу Огаррио. От внимания профессора не ускользнуло и то, что в обществе заложников сразу же сложилось некое подобие социальной иерархии. На роль лидеров выдвинулись три человека: величественная пожилая дама, первой вызвавшаяся стать заложником; седоусый старик с добродушным лицом, вышедший к фонтану вторым, и молодой человек в пастушьей безрукавке, ставший третьим по счету добровольцем. Все остальные будто бы невольно тянулись к ним. Старик взял на себя роль организатора. По его инициативе в одном из боковых приделов устроили кухню, а за колоннами — туалет. Он же позаботился о том, чтобы женщины с маленькими детьми разместились поудобнее и ни в чем не нуждались. Молодой человек в пастушьей безрукавке был угрюм и держался особняком, хотя все, кто проходил мимо, приветствовали его вежливым кивком. Однако наибольшее почтение люди выражали старухе. По одному, по два они подходили к ней и садились подле нее, словно само ее присутствие вселяло в них бодрость духа.

У Пинсона начало складываться впечатление, что его сторонятся.