Третьим был Карна, единоутробный брат сыновей Кунти.

О нем, Карне-Ушастом, благожелатели Пандавов дважды позаботились еще до битвы. Индра, отец Серебряного, волнуясь за сына, обманом отнял у Карны доспех и серьги, делавшие того неуязвимым; и поводья колесницы Секача в руках держал предатель.

Трупы. Их никто не убирает. Их так много, что земля стала вязкой от вытекшей крови; большое искусство потребно возничему, чтобы не перевернулась колесница, чтобы направить ярящихся коней меж холмами из плоти, покинутой жизнью. Тела изрублены железом, истоптаны слонами и лошадьми, сожжены ужасным оружием Астро-Видьи; те, кто сближался в бою словно в радостном танце, поникли на землю рядом, как бы изнемогшие в пиршестве, и лица их подобны увядшим цветам. Многие из них могут поведать о бесчестности своих убийц; и между такими бойцов Кауравов больше.

Пламя спалило лес и угасло. Земля, как драгоценным убором, украшена сотнями отрубленных голов, блистающих диадемами и серьгами; царские зонты и стяги, знавшие славу, устлали поле, прекрасны золоченые доспехи мертвецов, и равнина, залитая кровью, подобна закатному облаку, рдеющему багрянцем. Боги с небес взирают и рукоплещут.

Воняет.

Колесница, запряженная белой четверкой, летит по полю, словно по пути шествий, мощеному мрамором; скалится и рычит обезьяна на стяге, многажды пронзенном стрелами, и блещет роскошный панцирь махаратхи, согласно обычаю кшатриев – новый, надетый ради достойного противника.

Кришна визжит, приплясывая на облучке, кнут гуляет по лошадиным спинам.

Битва приближается к завершению; наступил семнадцатый день; Карна, сын Солнца, устремляется навстречу грозе Арджуны. Непобедимые, оба они по красоте и блеску подобны двум солнцам, поднявшимся в час гибели мира, охвачены яростью, и каждый из них жаждет убить другого.

Рушится небо.

Аватар улыбается, обернувшись через плечо.

Он невыносимо прекрасен.

Криницы, которыми изобилует Курукшетра, вздулись от напоившей их крови, их берега – топь; сута, подсаженный врагами, направляет коней Карны к ручью, и левое колесо вязнет в трясине.

Ушастый, оставив лук, выпрыгивает из колесницы и пытается вытащить...

— Стреляй! – кричит Баламут; натянутые струны голоса звенят почти чувственной страстью.

— Стреляй же! – просит райский пастушок, обдавая влажным сиянием очей-омутов.

— Стреляй! – жадно взревывает огненная пасть, пожирающая миры.

Любимый мой искусен в убийствах!..

Секач, подняв голову, умоляюще кричит что-то, но ты не слышишь. В другое время ты не преминул бы посмеяться над ним – или ужаснуться, разочаровавшись в этом лучшем из врагов...

Но сейчас тебя нет.

Стрела с широким наконечником ложится на тетиву, оперение замирает возле уха; губы шевелятся, выплевывая мантру “Прошения Овна”, запретную в поединках смертных...

— Убийство человека во время битвы не признается за грех, но трижды греховно убить безоружного или связанного, молящего о пощаде или уклонившегося от сражения, того, кто бежит, кто взбирается на возвышенность... – Дрона говорит без малейшего пафоса. Таким голосом излагают правила поведения за столом. Во-первых, Брахман-из-Ларца всегда невозмутим, во-вторых, он не может представить себе, что кому-то придет в голову поступить иначе.— ...сидящего и лежачего, юродивого, евнуха и несовершеннолетнего, того, кто объявляется себя неприкосновенным животным коровой. Спящий неприкосновен, слова “я твой!” крепче любого щита, зритель защищен богами и честью воина, удар сзади запретен, а добивать раненого – вечный позор.