Открывал ли он коробку, развязывал ли тесемки на картонной папке — любое движение взметало тучу пыли, так что пришлось, чтобы не задохнуться, обвязать нос и рот платком, как и рекомендовалось поступать всем младшим делопроизводителям, отправляемым в покойницкий сектор Главного Архива. В считаные минуты руки сделались черны, платок утратил то немногое, что еще оставалось у него от первоначальной белизны, и стал сеньор Жозе похож на шахтера, ожидающего найти во глубине каменноугольного разреза чистейший углерод алмаза.
Первый формуляр обнаружился через полчаса. Девочка уже не носила челку, но и с этой фотографии, сделанной, надо полагать, в пятнадцатилетнем возрасте, глаза ее смотрели все так же серьезно и печально. Сеньор Жозе аккуратно положил формуляр на сиденье кресла и продолжил разыскания. Он работал как во сне, лихорадочно и вместе с тем тщательно, из-под пальцев у него взлетала спугнутая светом моль, и постепенно, по мере того как он все глубже зарывался в эту гробницу, тревожа покоившийся в ней прах, пропитывала его кожу пыль, такая мелкая, что проникала даже через одежду. Сначала, когда ему попадалась папка с формулярами, он, убедившись, что это не то, немедленно устремлялся к интересующему его предмету, но потом начал задерживаться на именах и фотографиях просто так, бесцельно, потому лишь, что они лежат здесь, потому что никто больше никогда не придет сюда, на чердак, не сотрет пыль, покрывающую их, — эти сотни, тысячи лиц мальчиков и девочек, которые глядели прямо в объектив с другой стороны света и ждали неизвестно чего. В Главном Архиве все не так, в Главном Архиве существуют только слова, в Главном Архиве не видно, как изменились и как еще будут меняться эти лица, а это ведь самое что ни на есть главное, это то, что и меняется под воздействием времени — не имя же, в самом деле, вовеки пребывающее одним и тем же. Когда подал сигнал желудок сеньора Жозе, на сиденье лежали шесть формуляров, причем на двух фотокарточки были наклеены одинаковые, должно быть, мать сказала: Нечего деньги тратить, отнеси прошлогоднюю, она и отнесла, жалея в душе, что не может обзавестись новой фотографией. Прежде чем спуститься на кухню, сеньор Жозе зашел в туалет, примыкающий к директорскому кабинету, чтобы вымыть руки, и, увидев в зеркале невообразимо чумазое лицо в разводах высохшего пота, ахнул, ибо и предположить не мог, что извозился до такой степени. Да это не я, подумал он, и, вероятно, никогда мною не был. Подкрепившись, он поднялся на чердак так проворно, как только позволяли израненные колени, потому что испугался вдруг, что если света не будет, а это опасение более чем обоснованное, когда льют такие дожди, то не сумеет довести до конца свои розыски. Исходя из предположения, что объект их ни разу не оставался на второй год, следовало найти еще пять формуляров, а окажись сейчас сеньор Жозе в потемках, все труды его пойдут насмарку, ибо едва ли ему удастся побывать в школе еще раз. Он так увлекся работой, что позабыл было про головную боль и ломоту, и только сейчас осознал, что чувствует себя очень скверно. Снова спустился принять еще две таблетки, снова, уже из последних сил, поднялся, снова взялся за работу. День кончался, когда был найден последний формуляр. Сеньор Жозе, двигаясь, как сомнамбула, погасил свет на чердаке, закрыл дверь, надел пиджак и плащ, затер по мере возможности следы своего пребывания и уселся ждать наступления темноты.
На следующее утро, едва лишь в Главном Архиве началось присутствие и чиновники расселись по своим местам, сеньор Жозе приоткрыл дверь из своей квартирки и, произведя звук пст-пст, привлек внимание коллеги, младшего делопроизводителя, сидевшего с краю, ближе других. Повернув голову, тот увидел моргающие глаза на побагровевшем лице и спросил: Ну, чего вам, причем вопрос этот, заданный вполголоса, дабы не нарушать течения рабочего процесса, сдобрен был интонацией насмешливого порицания, как если бы скандальный факт отсутствия сослуживца на рабочем месте добавлял скандальности уже свершившемуся факту опоздания. |