|
«Мне чудилось, — писала далее Себастьяна, — что у каждого второго из них из-под полы поблескивало серебристое лезвие ножа, отливавшее голубым в лучах лунного света». Вполне возможно, что это ей вовсе не «казалось», однако страх все-таки не охватил ее, несмотря на одолевавшую слабость. Когда Каликсто спросил, чем, на мой взгляд, было вызвано недомогание Себастьяны, я ничего не смогла объяснить, хотя сразу же поняла, что моя сестра уже чувствовала приближение Дня крови. Нет, ее нельзя было напугать видом кинжала — рядом с ней шел Асмодей, а она оставалась самой собой и по-прежнему могла рассчитывать на свое Ремесло, которое умела применять необычайно быстро. Тому, кто вздумал бы тягаться с Себастьяной, пришлось бы горько о том пожалеть; так я и сказала Каликсто. Далее Себастьяна описала, как беспрепятственно прошла мимо французского часового, а также упомянула о некой компании, устроившей в Колизее — этом наполовину языческом, наполовину католическом памятнике — настоящий пикник при свете фонаря и луны. Захмелевшие молодые люди распевали любовные песни, несмотря на увещевания двоих паломников, намеревавшихся пройти здесь Крестным путем, как было заведено в прошлом столетии Папой Бенедиктом XIV, задумавшим превратить Колизей из подобия каменоломни в подобие церкви. Себастьяна с удовольствием сообщила, что победу одержали подвыпившие теноры; однако, в знак необычного для нее уважения к святыне она все-таки попросила Асмодея проводить ее до черного креста, чтобы приложиться к нему. «Каждый такой поцелуй, — записала она в книгу, — спасает от лишних семи лет мучений в чистилище. На мой взгляд, семь лет — это очень много. Восемь, девять, десять поцелуев — целых семьдесят лет скидки. Больше, чем вся моя жизнь. Может ли немолодая женщина (увы, моложе я не становлюсь) пренебречь возможностью искупить множество своих прегрешений? К тому же в жизни осталось очень мало искушений». Мне было так отрадно узнать, что Себастьяна проводит время с пользой и находит в том удовлетворение. Однако это продолжалось до тех пор, пока она вновь не услыхала зов неведомой сестры. «Теперь я пишу при свете восходящей луны. Вернувшись в пансион, я не смогла заставить себя что-нибудь съесть, а затем забылась беспокойным сном. Асмодей и сейчас спит; он напоминает высящийся посреди бурного потока утес, поскольку его ничуть не волнует то, что происходит вокруг нас. Ему неведомо грядущее, его не волнует важность и серьезность того, что произошло минувшим вечером, когда мы покинули Колизей. Она позвала меня снова. Так явственно, что я смогла определить, откуда исходит призыв. „Это там!“ — поняла я, когда мы медленно шли к нашей карете. В сильном волнении я схватила за руку случайного прохожего. — Что находится вон там? — спросила я его. То был сущий сатир, пьяный и одетый в какие-то невероятные штаны, сшитые из козлиной шкуры мехом наружу. Чтобы указать соответствующее направление, мне пришлось выпростать руку из шубы, и она распахнулась. Справа от нас высился Палатин, невдалеке находилась овальная дорожка Большого цирка. Зов шел с юго-востока. — Там! — повторила я. Меня била дрожь. Схватив сатира за плечи, я развернула его лицом в нужную сторону, чтоб он видел, куда я указываю. Это создание, как оказалось, немного знало французский. Сатир с явным удовольствием уставился в темноту, сообразив, что я имею в виду. Он ответил с интонацией скорее вопросительной: — La Terme di Caracalla?[172] — Нет, не эти бани, — отозвалась я на не очень-то хорошем итальянском. |
