|
Долго ли — об этом приходилось только гадать. Мальчуган же вообще сначала не проронил ни слова; во всяком случае, Себастьяна ничего не слышала, потому что малыш только нашептывал что-то в острое розовое ушко ручной крысы. Потом он заговорил: заявил сестре и их спасителям, что ни за что на свете не расстанется со своим маленьким дружком, и сказал это по-французски. Таким образом обнаружилось, что у всех четверых есть хотя бы один общий язык. Это значительно упростило дальнейшее общение. Вскоре они все — после соответствующих заверений и обещаний, что его крыса никуда не денется, — двинулись к выходу из катакомб. Люк шагал первым, а четверо его спутников (не считая крысы) следовали за ним. Выбравшись на поверхность, они сели в экипаж и покатили к городу. По возвращении в Рим Себастьяна сняла две комнаты рядом с Большим цирком. Одной лишней комнаты хватило, ибо разлучить близнецов не удалось даже для того, чтобы помыть; потом они поели и задремали. Вернее сказать, сразу же провалились в сон, словно нырнули туда с высоты. Однако перед сном они успели выклянчить у Себастьяны шляпную картонку от ее соболиного тока[177] и упросили разрешить им проделать дырочки в обтянутой шелком крышке, чтобы превратить коробку в домик для крыски. «Пока я, — пишет Себастьяна в своей книге, — не позволила им проколоть дырки в крышке с помощью своеобразного длинного шила (его дал нам Асмодей, всегда носивший эту штуку при себе, думаю, для самообороны), малыш Люк решил, что мы собрались удушить его крысу в коробке, и побудил сестрицу обвинить нас в этом. Я попыталась отвести обвинение — зачем использовать для убийства картонку, подаренную мне графиней Скавронской, если гораздо проще прихлопнуть крысу туфлей? — но этот аргумент не подействовал, и я дала согласие на порчу шляпной коробки, проделавшей такой длинный путь из России в Рим лишь для того, чтобы найти здесь неожиданный и бесславный конец. Только после этого страхи Люка рассеялись, и он уснул. Свернувшись калачиком подле сестры, он положил руку на крышку коробки и просунул пальчик в одно из отверстий, чтобы его любимица не подумала, бедняжка, будто она теперь забыта и заброшена». Итак, я сидела в своей комнатке на Калье-Лампарилья и читала книгу. Уже глубокою ночью — а может, ранним утром — я услыхала под окном свист. Это был условный сигнал, возвещавший, что Каликсто вернулся. Я вздохнула с облегчением, как чувствительная девица, получившая весть об избавлении от бедствия. Каликсто сразу же спросил, о чем я успела прочесть за время его отсутствия, что нового узнала. При этом он кивнул в сторону раскрытой книги, и мне подумалось: не принимает он ее за новомодный реалистический роман вроде тех, что сочиняет мисс Остин,[178] только написанный автором с более извращенной фантазией? Я пообещала, что обо всем расскажу в море, когда у нас будет достаточно времени для разговоров (хотя то, что я прочла, и то, что я узнала, пока что не совпадало), и спросила, как обстоят дела с лодкой. Удалось ли ему нанять ее либо купить? — Удалось, — ответил он гордо, а затем бросил мне в руки мой кошелек. — Однако, — удивилась я, — он, кажется, потяжелел? Действительно, кошелек стал тяжелее, причем намного. — Мне с лихвой хватило тех денег, что я получил за работу на «Алкионе», — сказал он. — А остаток я положил в твой кошелек. Думаю, лучше пусть он хранится у тебя. Я слишком часто поддаюсь… искушению. Кажется, слово «искушение» тут подходит, si? — Да, «искушение» подходит, oui. И я забрала кошелек обратно, после чего сразу принялась благодарить юношу за все, что он сделал, а также за то, чего не сделал, хотя этого можно было бы ожидать (то есть за то, что не отверг, не предал и не сбежал). |
