|
Были там и алмазы, причем обработанные, то есть бриллианты. Меня удивило, что Себастьяна взяла их из Враньего Дола в Рим, а оттуда на Кубу, но Асмодей отнесся к этому совершенно спокойно. Он сказал, что она всегда брала с собой драгоценности, причем не как скупец, дрожащий над сокровищами, а как светская женщина, для которой важна запечатленная в украшениях память: там были перстни, подаренные ей королями, и даже кольца с изящных пальчиков ее былой покровительницы Марии-Антуанетты. Одних рубинов было столько, что вырученных за них денег хватило, чтобы расплатиться за шхуну (мы выложили наличные, и нам дали шестипроцентную скидку, merci bien). Каликсто продал их в Новом Орлеане, куда мы послали его с рекомендательными письмами для тамошней ведьмы по имени Эжени. В этих письмах я настойчиво спрашивала, как всегда, о Герцогине, рассказала о наших недавних бедствиях и извинилась за то, что до сих пор не приехала из-за близнецов. («Можешь ли ты вместить нечто подобное? — спрашивала я у Эжени, не в силах удержаться от озорства. — Оказывается, я смогла!») Настала пора решить, что делать дальше. Мы поняли, что наследство Себастьяны, ее деньги — огромная сумма по сравнению с моим состоянием — и память о ней позволяют нам все начать сначала. Итак, у нас не осталось иного выбора: мы скупали все это чужое добро, как настоящие грабители разбитых судов. Подумать только! Я долго сопротивлялась этому, но в конце концов согласилась: если Хаусман проклинает нас почем зря, пускай отныне хоть будет за что. Конечно, мы с Леопольдиной могли ответить на его проклятия по-иному, но не стали марать руки. По крайней мере, я. Что касается Лео… Девочка до сих пор все отрицает, но после того, что она услышала на злосчастном аукционе от Хаусмана, она разгневалась так, что нечаянно показала ведьмин глаз и потом прятала лицо у меня на груди (увы, найдя там слабое утешение). Она вполне могла наслать проклятие или навести порчу на бывшего благодетеля. Уже через полгода Хаусман, униженный и смиренный, вынужденный промышлять на равных с другими охотниками за чужим добром, которых прежде сам нанимал, попал меж двумя качавшимися на волнах баркасами, был раздавлен ими и погребен в морской пучине sans c?r?monie.[225] Не думайте, что мы бездумно и безответственно бежали с горящего острова. Вовсе нет. Конечно, кое-кто впал в панику и даже плакал; было страшно, и мы опасались, что нас увидят и станут преследовать индейцы. Вообще-то именно так и вышло — нас действительно заметили и обстреляли. Нам очень повезло, что к тому времени мы уже находились за пределами досягаемости их ружей. Люк очень боялся, что в нас будут палить из пушек, захваченных дикарями на пристани, но, видимо, наш побег не сочли настолько важным, чтобы почтить наш баркас орудийной пальбой. По той же причине индейцы не выслали за нами в погоню свои лодки, и за это я им особенно благодарна: испуганная Леопольдина уверяла, что каноэ непременно догонят нас, а я пообещала ей, что этого не произойдет. — Откуда ты знаешь? — спросила она, тесней прижимаясь к плачущему Люку. В ее голосе прозвучали сарказм и вызов, но также нотки любопытства, словно она хотела спросить: как ты узнала? Может быть, я видела или, точнее, прозревала будущее? Когда я созналась, что нет, Лео выказала мне открытое пренебрежение. Она дерзко спросила, на кой нам тогда нужны наши способности, ее и мои, если мы отказываемся ими воспользоваться? Она имела в виду ясновидение, от излишнего использования которого мы с Себастьяной часто ее предостерегали (хотя талант Лео в данной области превосходил способности ее наставниц — а может быть, именно из-за этого). — Разве я была не права? — спросила она меня тогда, в море, прервав затянувшееся молчание после того, как мы взяли курс на юг. |
