Смеясь, шутя и толкаясь, класс бросился к карандашам и краскам, стараясь ухватить лучшие. Олив дождалась, пока все вернутся на места, а затем крадучись прошла через классную комнату. На учительском столе остались только два угольных карандаша и пачка мела, в основном сломанного. Олив принесла карандаши на парту и уставилась на свое отражение в маленьком круглом зеркальце.

Из зеркала на нее глядела девочка с прямыми каштановыми волосами. Ее рубашка на груди подозрительно оттопыривалась, демонстрируя очертания очень старых очков. Олив посмотрела девочке в глаза. Глаза были широко раскрытые, внимательные… и заметно испуганные.

– Я дома, – тихонько позвала она. Стены как будто смыкались вокруг Олив. Она не понимала: приветствует ее дом или следит за ней.

На первом этаже все было так, как и должно было быть. Картины висели на своих местах, мебель стояла как обычно. Никто со странной гладкой и блестящей кожей не сидел в ожидании на бархатной кушетке в библиотеке. Никто не постукивал холодными пальцами по тяжелому деревянному столу в столовой. Никто с нарисованными золотисто-карими глазами не шептал имя Олив из темного дверного проема.

Олив закончила осмотр в кухне, где на дверце холодильника висела записка от мамы. «Дорогая, надеемся, что школьный день прошел чудесно, – гласила она. – Вернемся в промежутке между 5:34 и 5:39 вечера, в зависимости от обычных переменных». Олив внимательно оглядела пространство. И здесь тоже не было ни следа Аннабель. Строго говоря, представить Аннабель на кухне было в принципе непросто: жемчуга и кружево не вязались с кухонной утварью и хозяйственным мылом. Но все-таки когда-то это была кухня Аннабель. Возможно, она стояла на том самом месте, где сейчас стояла Олив, сидела везде, где сидела Олив, купалась в ванне, в которой купалась Олив. От этой мысли по рукам Олив словно пробежала стайка невидимых пауков.

Стряхивая их с себя, Олив метнулась к двери в подвал. Когда она рывком открыла ее, вокруг ее лодыжек закружился ледяной воздух. Олив успела привыкнуть почти ко всем странностям старого дома – скрипу и стонам стен по ночам, затянутым паутиной углам, низким потолкам, которые, как нарочно, были сделаны такими, чтобы люди бились о них головами, – но вот к подвалу она так и не привыкла. Мгновение Олив стояла в дверях, глядя на уходившие во тьму шаткие деревянные ступени и собираясь с духом. Потом, глубоко вдохнув, она сбежала вниз по ступенькам.

– Леопольд? – позвала она, шаря по стенам в поисках выключателя.

– К вашим услугам, мисс, – ответил скрипучий голос.

Олив наконец обнаружила выключатель, и пыльный свет залил подвал. Он замерцал на тяжелых складках паутины, проложил глубокие тени между надгробными плитами, вмурованными в стены, и блеснул в паре ярких зеленых глаз, что смотрели на Олив из самого темного угла.

Леопольд сидел на посту в своей обычной позе – блестящая черная грудь выпячена так сильно, что почти доставала до подбородка. Олив опустилась перед гигантским котом на колени. Между ними виднелся глубоко вырезанный в полу контур люка.

– Как прошел первый день в школе, мисс? – спросил Леопольд.

Олив вздохнула и потерла окоченевшие руки. Она оглядела осыпающиеся каменные стены, покрытые высеченными именами древних МакМартинов, и вдруг поняла, что ей больше нравится здесь, в темном, холодном подвале, сложенном из древних могильных плит, чем в классе средней школы.

– Я рада, что уже дома, – ответила она.

Леопольд кивнул.

– Говорят, в гостях хорошо, а дома лучше.

– Дом есть дом, – сочувственно сказала Олив. – Ничего не случилось, пока меня не было?

– Никак нет, мисс. Докладывать не о чем.

– А в туннеле?.