Существовала и другая коронная фраза, которую доцент приберегал для экзамена, как вор приберегает кастет. «Если человек не может выразить свою мысль внятно в трех-пяти предложениях, значит у него нет никакой мысли!» – говорил Замрущев, ставя «неуд.» буквально после первых десяти секунд ответа.

Но пока до экзамена было еще далеко.

– Что главное в любом опыте? Опыте? – продолжал он, бегая по аудитории от одного солнечного пятна у окна до другого, от приоткрытой форточки до дверей. – Хорошо, хорошо. С мылом, с мылом. Вымыть руки. А затем навести справки, а нужен ли этот опыт вообще. Ваша проблема в том, что вы стучите не в закрытую дверь, а в открытую! А некоторые стучат даже там, где и двери никакой нет. Мой прошлый аспирант убил семьдесят крыс, чтобы доказать, что регулярно принимаемый 9 %-ный спирт разрушает мозг и печень. Он этого так не знал? Не знал?

Группа торопливо засмеялась, зная, что Замрущев, как истинный комик, ценит только благодарную аудиторию. Не улыбнулся только Меф, который, отвлекшись, ручкой гонял по столу муравья, создавая для него горы и искусственные препятствия. Его поражала способность муравья все начинать заново, не унывая, не тратя время на пустые страдания, досаду и раскачку.

Доцент поднес палец к губам, подкрался и, радостно вскрикнув «Ночь!», накрыл муравья своей шелковой шапочкой.

Буслаев удивленно вскинул лицо.

– Мефодий, Мефодий! – запел Замрущев. – Я давно к вам присматриваюсь! Вы славный молодой человек! Красивый! С волосами! Думаю, у вас золотые руки, хотя я и не делал химическую пробу! При всем том у вас есть серьезный изъян! Изъян! Вы недоверчивы. Вторгаетесь в область практики там, где можно обойтись теорией. Теорией. Зачем доказывать, что, если ткнуть иголкой в руку, пойдет кровь? Поверьте хоть раз кому-то на слово! На слово! Нельзя пойти далеко в науке, каждый день изобретая велосипеды. Велосипеды.

– Баран он! – наябедничал приятель Мефа по фамилии Манский. Все дразнили его Маннокашкин или просто Кашкин.

– Почему баран? – мгновенно заинтересовался Замрущев, обожавший сплетни так сильно, как это делают только садовые гномы.

– Вчера погрузил меня в 59-й троллейбус, хотя я говорил ему, что он идет к Серебряному Бору! Просыпаюсь, вокруг черная ночь, а надо мной водитель склонился и подсовывает мне под голову куртку!

– Погрузил, говоришь? Что, прямо так насильно? – быстро переспросил Замрущев.

Манский-Кашкин смутился и что-то залепетал. Внимание Замрущева прочно переключилось на него, и Буслаев был оставлен в покое.

«А ведь все верно, – подумал Меф. – Сколько раз мне повторяли, что идти к свету – это всегда боль, потому что мы пропитаны мраком, а он так просто не отпускает. Я же пытаюсь это перепроверить. Все хочу как-нибудь извернуться и проскочить без боли. Отдайте мне Дафну и отстаньте от меня – вот моя мечта!»

Он наклонился над столом и обнаружил, что муравей исчез. Вероятнее всего, перелез на шапочку Замрущева и вместе с ней переселился на его лысину. Меф хотел сказать об этом доценту, но потом подумал, что это будет лишняя информация.

Трескучий звонок подарил группе свободу.

– Минуту, господа! – строго сказал Замрущев, постукивая пальцем по столу. – Дайте мне шанс вложить в ваши головы хоть одну мысль! Способность любить науку важнее учебы. Преподавать надо не предмет, а любовь к предмету. Сам не понял, что сказал, но звучит умно. Все! Свободны! Можете деградировать! Или, как это сейчас модно говорить, эволюционировать!

Этот семинар был последним. После него стояла еще, правда, этика, но ее всегда помещали седьмой парой, чтобы можно было благополучно слинять.