|
Было удивительно читать о ее восхищении Робеспьером, правда, уже через несколько месяцев она отвергла «Неподкупного», назвав его незначительным, сухим, чрезмерно правильным, бессердечным человеком, каждый шаг которого был продиктован холодным расчетом. Казалось, ее всегда забавлял, именно забавлял — это слово здесь самое точное — звероподобный Дантон — своей огромностью и вульгарными манерами. Она завидовала и одновременно жалела мадам Ролан, чьи амбиции могли найти выход только через ее мужа, нерешительного министра, и чей салон был центром столь многих дебатов, из которых мадам, единственная в своем роде женщина, не упускала ни словечка, сидя, по своему обыкновению, за маленьким столиком и торопливо водя пером. Как это ни печально, Себастьяне словно недоставало творческой силы, чтобы запечатлеть деяния тех лет присущими только ей словами; она вставила в свою «Книгу» выдержки из того издания «Gravures Historiques»[106], где гравюры и восемь страниц текста в напыщенном стиле повествуют о казни мадам Ролан. Но больше всего в «Книге» Себастьяны меня заинтересовали не записи о революции, а упоминания о ее первых попытках овладения колдовским ремеслом. Эти заметки, скорее рецепты, не более того (даже результаты этих опытов не всегда были записаны), и развлекли меня в начале путешествия на юг. Времени для чтения у меня было в избытке: когда мы удалялись от Равендаля и морского побережья, покидая Бретань и направляясь в сторону Рена, духи редко давали знать о себе. Ромео помог мне отыскать и нанять кучера в П***, а затем возвратился домой. Наше прощание? Оно было целомудренным: мы были застенчивы, молчали, скромно поцеловались, как брат и сестра. Было… да и сейчас осталось много невысказанного, но у меня хватило слов только для самого краткого прощания. (Как мне хотелось тогда вызвать Мадлен, чтобы она устроила для нас танец, такой как в ванне!..) Ромео неожиданно правдоподобно объяснил Мишелю, кучеру, что я француз по рождению, но живу в Италии и теперь возвращаюсь во Флоренцию, чтобы основать там некое семейное дело… Да, кроме Мишеля — не задающего никаких вопросов petit[107] Мишеля (удивительно, но он горел желанием везти меня даже ночью) — и Малуэнды, которая летала вверх и вниз и пела свою неблагозвучную песню где-то над головой, я оставалась одна на большей части пути. А в одиночестве, как я заметила, мне было труднее подавить свой гнев. Да, я была разгневана. На Асмодея и, наверно, на Себастьяну тоже: почему она не смогла справиться с Асмодеем, подчинить его своей воле, чтобы я могла быть в безопасности? Гнев определял ход моих мыслей, которые можно было выразить так: если он лишил меня того, что могло бы быть, она дала мне возможность понять, что меня ждет. Я буду овладевать ремеслом и тогда смогу предвидеть будущее, мое подлинное будущее. Итак, в тиши покачивающегося экипажа, который встряхивало при соприкосновении с каждым попадающим под колеса камнем, я читала о своем ремесле. Чем больше читала, тем больше мне хотелось заниматься им самой. Я дозрела до этого, была готова, так, по крайней мере, мне казалось. Мне должно было бы хватить ума напомнить себе, насколько быстро зрелость переходит в гниение, но все мои действия тогда определял гнев, к которому примешивался ослепляющий страх. Я располагала немногим: у меня не было ни талисманов, ни амулетов — никакого подспорья, кроме обрывков рецептов, не связанных друг с другом заклинаний и чемодана с щегольской одеждой, которую, как я вскоре обнаружила, мне было стыдно носить. Поэтому я наспех нацарапала список покупок и то здесь, то там, то в Рене, то в Анже, то в деревушках между ними «ходила на рынок». Я заставляла Мишеля останавливаться на фермах или у ручьев, вдоль берегов которых густо росли травы, которые я пыталась распознать по записям из «Книги» Себастьяны, не уставая все время напоминать себе, что ошибка в определении травы может означать разницу между удачным заклинанием и смертью. |
