|
Я взглянула на священника и увидела, что из его глаз катились слезы и застывали на щеках, пока он совершал свой, как видно нелегко дававшийся ему, обряд. Смочив большой палец каким-то маслом из серебряного флакона, он начал короткими взмахами руки крестить воздух над могилой, не переставая при этом читать Misereatur[151] и Indulgentiam[152]. Это был обряд соборования, исполняемый для спасения души: «…милостью Святого Духа помоги ей, Господи, прости ей грехи ее, спаси и прими душу ее». Воссоздание Мадлен завершилось: на моих глазах исчезли безобразно длинные ногти трупа, скрученные, как когти животного, а ее волосы, спутанные в черный узел, распрямились и стали такими, какими, вероятно, были, когда она умерла… Но еще до этого отец Луи взял прядь ее волос и несколько ногтей, которые легко отделились от пальцев. А она лежала на спине и выглядела так, как в день своей смерти, — если бы не вырванное горло, она была бы красивой. Теперь отец Луи приступил к обряду другого рода. Я видела, как он вытащил из складок своего одеяния продолговатый чугунный котелок, чуть длиннее кисти его руки, бросил туда спутанные волосы, обломки ногтей и вылил остаток масла из серебряного флакона. Все это время он что-то бормотал; единственные слова, которые я сумела разобрать, — lavande et miel , лаванда и мед, — их он и добавил в котелок и, крепко сжимая его, заставил… заставил нагреться (как — не знаю), и пар начал с шипением вырываться из отверстия в крышке. А я продолжала читать все тот же отрывок в десятый или, может быть, в двадцатый раз. …Недолго пребывала Мадлен в том состоянии, обрести которое стремилась веками: красота ее стала исчезать, плоть разрушаться. — Быстрее! — крикнул священник. — Теперь быстрее! — Не зная, чего он хотел от меня, я могла лишь повторять его действия. Он подтащил один из мешков поближе к голове Мадлен, я подтянула второй к противоположному концу гроба. Я возобновила было чтение, но священник остановил меня взмахом руки. — Дело сделано, — сказал он. Значит, заклинание подействовало. А может быть, церковное проклятие утратило свою силу… Но отец Луи молчал. Его глаза были устремлены на Мадлен, чье недолгое оживление сменилось смертным тленом. И вновь я могла лишь повторять то, что делал священник: брала горсти земли и бросала их в могилу, где как живая лежала Мадлен; на ее лице, в ее широко открытых глазах все еще можно было различить улыбку. — Только правой рукой! — сказал мне отец Луи. — Пользуйся только правой рукой, той, которую благословила луна. Погружай ее в землю сжатой в кулак, раскрывай ладонь, а потом сжимай снова. Набирай землю и разбрасывай, разбрасывай над ней… И старайся делать это одинаково, совершенно одинаково каждый раз. — Сам-то он, как я заметила, вовсе не придерживался этого правила: работал торопливо, обеими руками, покрывая верхнюю часть тела Мадлен землей так быстро, как мог. Но я все делала так, как он велел. Хотя движения священника немного замедлились, я работала все так же. Двадцать, тридцать, сорок раз я опускала кулак, вытаскивала его и разбрасывала землю над телом… девушки, суккуба, призрака, доброго духа… над телом Мадлен. Рука болела. И я, и инкуб молчали. Я гадала, могла ли Мадлен говорить. Полагаю, что да, могла. Наверно, она молчала, потому что у нее не было слов, кроме «прощай», а этого она говорить не хотела. По-видимому, я сделала все, чего от меня ожидали, если речь идет о луне и ритуале чтения задом наперед. Теперь я знала наверняка, что исполнила свою миссию. От меня больше ничего не требовалось: я стала простой свидетельницей происходящего. Отец Луи опорожнил свой мешок первым, я — вскоре после него, работая одной рукой, той, которую «благословила луна». |
