Здесь, на Юге, все это существует очень материально. Растет на солнце, таится в жаре. И осознание этого приносит Антонию Коссаковскому облегчение, он делается более нежным к самому ебе. Иногда ему хочется плакать, столь сильно чувствует он себя свободным.

Он замечает, что чем дальше на юг, чем слабее христианство, чем больше солнца и чем слаще вино, и чем больше греческого Фатума – тем легче ему живется. Его решения перестают быть его решениями, они приходят снаружи, у них имеется свое место в мировом порядке. А раз так, то он несет меньшую ответственность, отсюда и меньше того внутреннего стыда, невыносимого чувства вины за все сделанное. Здесь всякий поступок можно исправить, можно договориться с богами, возложить им жертву. Потому-то можно глядеть на собственное отражение в воде с уважением. И на других глядеть с любовью. Никто здесь не зол, ни одного убийцу невозможно навечно обрекать, ибо он представляет собой часть большего плана. Можно любить как палача, так и его жертву. Люди добры и ласковы. Происходящее зло родится ре от них, а от окружающего мира. Мир бывает злым – да еще и как!

Чем дальше на север, тем сильнее человек концентрируется на себе и в некоем северном безумии (наверняка, из-за отсутствия солнца) приписывает себе слишком много. Он делается более ответственным за свои поступки. Фатум дырявят капли дождя, и окончательно разбивают снежинки; и очень скоро он исчезает. Остается уничтожающая всякого человека уверенность, подпираемая Владычицей Севера – Церковью и ее присутствующих повсюду чиновников, будто бы все зло заключено в человеке, и самому его невозможно исправить. Оно может быть только лишь прощено. Но вот до конца ли? Отсюда берется то мучительное, разрушительное чувство, будто бы ты вечно виновен, с самого рождения, будто бы ты находишься в грехе, и все вокруг – это тоже грех: деяние и отказ от него, любовь и ненависть, слово и сама мысль. И знание – это грех, и незнание – тоже грех.

Он устраивается на постоялом дворе для паломников, которым занимается женщиной, которую называют Ириной или Матерью. Женщина эта небольшая, даже мелкая, с загорелым лицом, всегда в черном; иногда ветер вырывает из-под ее черного платка совершенно седые уже волосы. Несмотря на то, что она простая трактирщица, все обращаются к ней с огромным уважением, будто к монашке, хотя известно, что где-то в широком мире у нее есть дети, а сама она вдова. Эта Ирина всякий вечер и всякое утро устраивает пение молитв, и сама ведет настолько чистым голосом, что у паломников раскрываются сердца. Служат у нее две вроде как девки – Коссаковский поначалу так и считал, и только через несколько дней заметил, что те, хотя поначалу и производят впечатление девок, это, скорее, кастраты, разве что с грудями. Необходимо быть внимательным, чтобы на них обеих, или обоих – не пялиться, потому что тогда они показывают язык. Кто-то ему рассказывает, что на этом постоялом дворе уже несколько сотен лет всегда имеется какая-нибудь Ирина, и что так и должно быть. Эта Ирина родом с Севера, она не разговаривает чисто по-гречески, но вставляет в речь чужие слова, довольно часто знакомые Антонию – наверняка она валашка или сербка.