- А что это за "твоя деревня"? – с полным ртом допытывается Нахман.

Моливда отмахивается от вопроса нетерпеливым жестом руки и продолжает:

- ...нет такого человека, который не желал бы зла другому человеку; страны, которая не радовалась бы крху другой страны; купца, который не желал бы, чтобы другой купец не отправился бы выпрашивать милостыню... Дайте мне того, что все это создал. Кто спартачил работу!

  - Хватит уже, Моливда, - успокаивает его Нахман. – Кушай, а то ты только пьешь.

Сейчас все перебивают один другого, похоже, что Моливда разворошил муравейник. Моливда отрывает кусок лепешки и макает его в заправленном травами оливковом масле.

- А как там оно у вас? – осмеливается спросить Нахман. – Отважился бы показать, как живете?

- Ну, не знаю, - выкручивается Моливда. Его глаза слегка затуманены избытком вина. – Тебе пришлось бы дать клятву, что сохранишь тайну.

Нахман, не колеблясь, кивает. Ему это кажется очевидным. Моливда подливает им обоим вина: оно настолько темное, что на губах остается фиолетовый осадок.

- У нас дело обстоит так, я тебе просто скажу, -начинает Моливда, язык у него путается. – Все горизонтально: имеется свет и темнота. И темнота нападает на тот свет, а Бог творит людей себе в помощь, чтобы они защищали свет.

Нахман отодвигает тарелку и поднимает взгляд на Моливду. Тот глядит в его темные, глубокие глаза, отзвуки пиршества уплывают куда-то далеко от них обоих, а Нахман тихим голосом рассказывает о четырех величайших парадоксах, которые следует обдумать; в противном случае ты никогда не будешь мыслящим человеком.

- Во-первых, Бог, чтобы сотворить законченный мир, должен был себя ограничить, но до сих пор остается бесконечная часть Бога, в сотворение никаким образом не вовлеченная. Разве не так? – спрашивает он Моливду, чтобы удостовериться, что тот понимает такой язык.

Моливда согласно кивает, поэтому Нахман продолжает, что если принять, будто бы идея сотворенного мира является одной из бесконечного числа идей в бесконечном божественном разуме, то наверняка она какая-то маргинальная и особого значения не имеющая. Вполне возможно, что Бог даже и не заметил, будто бы чего-то там сотворил. Нахман вновь взглядом исследует реакцию Моливды. Тот делает глубокий вдох.

- Во-вторых, - продолжает свое Нахман, - творение, как бесконечно малая часть божественного разума, кажется Ему безразличным, и он вовлечен в это творение только лишь едва-едва; с человеческой точки зрения это безразличие мы можем рассматривать буквально как враждебность.

Моливда одни духом выпивает вино и со стуком ставит кубок на стол.

- В-третьих, - тихим голосом тянет Нахман, - Абсолют, как бесконечно совершенный, не имел никакой причины создавать мир. Та его часть, которая, все же, привела к сотворению мира, должна была перехитрить остальную часть, и все так же обманывает ее, а мы принимаем в этих партизанских действиях участие. Доходит до тебя? Мы принимаем участие в войне. И в-четвертых: поскольку Абсолюту пришлось ограничить себя, чтобы появился законченный мир, наш мир является для Него изгнанием. Понимаешь? Чтобы сотворить мир, всемогущий Бог должен был сделаться слабым и безвольным, словно женщина.

Они сидят молча, обессиленные. Отзвуки пиршества возвращаются; слышен голос Иакова, рассказывающего неприличные шуточки. Потом уже совершенно пьяный Моливда долго хлопает Нахмана по спине, так что это даже становится предметом не самых изысканных хохм;  конце концов он укладывает свое лицо у него на плече и шепчет в рукав:

- Я это знаю.

Моливда исчезает на несколько дней, затем на день-два возвращается. Ночует тогда у Иакова.

Когда они сидят до самого вечера, Гершеле засыпает горячую золу в тандир, глиняную печку в земле. Они опирают на нем ноги; приятное, мягкое тепло продвигается вместе с кровью выше и выще, разогревая все тело.