Руди подумал.

— Нормально.

И они ударили по рукам.

Вокруг все было темно-небесным и смутным, сыпались мелкие осколки дождя.

Дорожка оказалась грязнее, чем с виду.

Бегуны приготовились.

Вместо стартового выстрела Руди подбросил в воздух камень. Когда упадет — можно бежать.

— Я даже не вижу, где финиш, — пожаловалась Лизель.

— А я вижу?

Камень врезался в грязь.

Они побежали — рядом, толкаясь локтями и пытаясь забежать вперед другого. Скользкая дорожка чавкала под ногами, и метров за двадцать до конца оба разом повалились на землю.

— Езус, Мария и Йозеф! — заскулил Руди. — Я весь в говне!

— Это не говно, — поправила Лизель, — это грязь, — хотя не была так уж уверена. Они проехали еще метров пять к финишу. — Ну что, ничья?

Руди оглянулся — сплошь острые зубы и выпученные синие глаза. Пол-лица раскрашено грязью.

— Если ничья, мне же все равно положен поцелуй?

— Еще чего! — Лизель поднялась и стала отряхивать грязь с курточки.

— Я тебя не поставлю на ворота.

— Подавись своими воротами.

На обратном пути на Химмель-штрассе Руди предупредил:

— Когда-нибудь, Лизель, ты сама до смерти захочешь со мной целоваться.

Но Лизель знала другое.

Она дала клятву.

Никогда в жизни она не станет целовать этого жалкого грязного свинуха, и уж точно не станет сегодня. Сейчас надо заняться делами поважнее. Она оглядела свои доспехи из грязи и огласила очевидное:

— Она меня убьет.

«Она» — это, конечно, была Роза Хуберман, известная также как Мама, — и она впрямь едва не убила. Слово «свинюха» по ходу свершения наказания звучало без продыху. Роза измесила ее в фарш.

ПРОИСШЕСТВИЕ С ДЖЕССИ ОУЭНЗОМ

Как знаем мы оба, Лизель на Химмель-штрассе еще не было, когда Руди свершил свой детский позорный подвиг. Но стоило оглянуться в прошлое, и ей казалось, будто она все видела своими глазами. Ей почти удавалось узнать себя в толпе воображаемых зрителей. О подвиге ей не рассказывал никто, но Руди компенсировал с лихвой, поэтому, когда Лизель наконец решила вспомнить свою историю, происшествие с Джесси Оуэнзом стало такой же ее главой, как и все, что девочка наблюдала сама.

То был 1936 год. Олимпийские игры. Олимпиада Гитлера.

Джесси Оуэнз только что выиграл четвертую золотую медаль, завершив эстафету 4x100 метров. По миру пошли толки о том, что он недочеловек, потому что чернокожий, и Гитлер отказался пожать ему руку. В Германии даже самые отъявленные расисты дивились успехам Оуэнза, и слава о его рекорде просочилась сквозь щели. Никто не впечатлился сильнее Руди Штайнера.

Пока вся семья толклась в гостиной, Руди выскользнул за дверь и двинулся на кухню. Нагребши из печи угля, наполнил им всю невеликость своих горстей.

— Вот! — Руди улыбнулся. Приступим.

Он мазал уголь ровно и толсто, пока не выкрасился в черное весь. Даже волосам досталось.

Руди полубезумно улыбнулся своему отражению в окне, а потом в одних трусах и майке тихонько умыкнул братнин велик и покатил к «Овалу Губерта». В кармане он спрятал пару кусков угля про запас — на тот случай, если краска с него где-нибудь облезет.

В мыслях Лизель луна в тот вечер была пришита к небу. А вокруг пристрочены тучи.

Ржавый велик врезался в ограду «Овала Губерта», и Руди перелез на стадион. На другой стороне он хило затрусил к началу стометровки. Приободрившись, неуклюже выполнил несколько разминочных упражнений. Выковырял в шлаке стартовую колодку.