— Мы все в большой опасности, княгиня!

— Понимаю, и все же прошу повременить с выступлением. Будет гораздо осмотрительнее уговорить солдат несколько подождать. Уверяю вас, ожидание будет совсем недолгим. Оно необходимо, чтобы закончить последние приготовления.

— Вы так полагаете, княгиня?

— Безусловно, капитан.

…Дождь. Который день дождь. За деревьями море, как небо. К берегу подойти, так в воду и уйдешь. Пусто. Прислуга во флигеле. Редко кто зайдет. По приказу. На дню раз пять Измайлов по анфиладе пройдет, во все углы смотрит. Говорит, для порядку. Какой порядок! В Ораниенбаум донести. Лошадей на депеши не жалеет. То уедет курьер, то приедет. Цветы в рабатках вовсе сникли. Ниже травы к земле припали. Цветы! Даже на них государь пожалел трат. Ненавистная жена. Давно бы расправился. С пожара у Чулкова вернулся, во все глаза глядит — не иначе, упредил кто. В спальню заглянул. Верит — не верит. Предлога ищет. Теперь сам с Романовной в Ораниенбауме, императрицу — в Петергоф под присмотр. Романовна с ним учения досматривает. В пять утра встает. Что дождь, что мороз — устали не знает. Сказывали, с Екатериной себя равнять вздумала: сколько выпить может, сколько одной рукой поднять. Чара большая в руке не дрогнет — государь хохочет, радуется, перед пруссаками похваляется.

Зябко в покоях. Камин разжечь — Измайлов невесть что подумает. Душегрею накинуть. Катерина Ивановна и то не стерпела. Мол, в какой-никакой деревушке захолустной лучше. Покойнее. А так день ли, ночь ли — шагов ждешь, стуку. Может, маленькая княгиня и права, да кто из них решится? Не любят они с Гришей друг друга, не любят, и все тут. Вот не ко времени! Ни сговориться, ни подумать вместе. А может, и к лучшему. Один другого обидит, обоих потеряешь. Пусть как есть. Пусть. Авось Бог поможет.

— Ваше величество!

— Что тебе, Шкурин?

— Письмо, государыня!

— Письмо? От кого? Подай скорее!

— Не знаю, как и доложить, государыня. Письмо-то жене моей.

— Чего же мне говоришь?

— Да нет, государыня, письмецо-то от ее сиятельства княгини Катерины Романовны.

— Так жена твоя в Петербурге, никак?

— В Петербурге и есть. Княгиня пишет, чтобы жена наемную карету четверней к нам в Петергоф немедля прислала, а мне бы карету ту, не выпрягая, задержать на тот случай, если, не приведи, не дай Господи, какой приказ из Ораниенбауму воспоследует.

— И что, здесь карета?

— Сейчас примчалась. Ее сиятельство не скупясь извозчику заплатила: мигом у нас оказался.

— Верный ли человек?

— Того не скажу, да и в письме ничего не прописано. Ее сиятельство так рассуждать изволит, что, мол, коли оказия какая произойдет, чтоб придворных лошадей не брать, а тут же в Петербург к вашему императорскому величеству втайне ехать. К гвардейцам поближе.

— Так-то оно так, да нешто волнения какие или разговоры при императоре?

— Разговоров, государыня, там всегда хватает. Сдуру, сдуру, а там, глядишь, и по делу скажется. Уж как графиня Елизавета Романовна императора улещает, смотреть срамно, да от правды куда денешься: ночная кукушка дневную завсегда перекукует.

— А с четверней что делать будешь? Не иначе, вопросы пойдут. Измайлову бесперечь донесут.

— Прости, государыня, дурака, только я так размыслил — сказать жене, мол, после родов худо сделалось, вот нарочный-то и приехал.

— Плохо рассудил, Шкурин. А ну у извозчика кто спрашивать станет, а он: мол, сама супруга меня и нанимала.

— Да не назвалась она, государыня, баб мало ли. Сродственница какая аль соседка.