— Как сказать, монсеньор. Герцогиня вернулась в Россию достаточно образованной и познавшей вкус европейской придворной жизни особой. Вокруг нее стала собираться молодежь, офицеры, любители танцев и театралы. У нее постоянно бывала свита ожидавшего своей матримониальной участи герцога Голштинского. Герцогиня была радушна, обходительна, подчас слишком доступна и занята единственной мыслью — о собственном дворе.

— И власти, надо полагать.

— Почему бы и нет, особенно во время правления Петра Младшего? Она потакала юному императору, не конфликтовала с ним и вместе с тем успевала обращать внимание окружающих на все ошибки и неудобства, которыми изобиловало для дворянства его недолгое правление.

— Вы полагаете, она так дальновидна?

— По мнению Маньяна, скорее ловка.

— Впрочем, жажда власти всегда обостряла интуицию людей.

— Особенно женщин, монсеньор.

— Трудно не согласиться. Но кто-то должен был подозревать о планах герцогини.

— Несомненно, и не один человек. Цесаревну Елизавету о них поставил в известность отец камер-юнкера Воронцова.

— Какая у него должность при дворе?

— До настоящего времени никакой. Тем не менее Маньян счел нужным остановиться на его особе. Малое состояние и неумеренная жажда денег заставляли его искать применения своей ловкости при всех царственных особах. Дочерей царицы Прасковьи отличали стесненные материальные обстоятельства и мотовство. Они не задумывались над источником получения денег. Маньян отметил, что около герцогини Мекленбургской мелькала супруга Лариона Воронцова.

— Приходится отдать должное министру: он записной сплетник.

— Или, если угодно, министр поглощает такое количество разнородных сведений, что не успевает отметать плевелы от зерен. На этот раз нам оказались полезными плевелы.

— Время покажет, граф.

* * *

…В Крестовоздвиженском поздняя обедня отошла. Многолетие самодержице всероссийской Анне Иоанновне, всему ее семейству, а про цесаревну Елизавету опять не помянули. Скажешь дьякону — крушится, на оплошность собственную пеняет, а через раз снова за свое — от настоятеля, видно, приказ имеет.

От ворот монастырских до воронцовского дома рукой подать, в карете и вовсе — влез да вылез. Братья карету отпустили, идут медленно. Важных разговоров и в собственном доме в Москве не поведешь. На ветерке весеннем оно безопасней выходит…

— Так-то, братец Михаил Ларионыч, служить нам, Воронцовым, выходит, государыне цесаревне. И близко престолу, и ой как далеко. Может, ближе никогда и не подступишься. В ссылке вроде.

— Далеко, говоришь, братец Роман? А по мне, батюшка прав: во дворце николи не угадать, что далеко, что близко. Глядеть в оба надо, вот что.

— Я не про то. Кому, кажись, как не дочке государя Петра Алексеевича, на престол вступать. Ан Иоаннов корень верх взял: отыскали себе, Господи прости, самодержицу. Кто о ней слово доброе когда сказал? Со стариком Бестужевым-Рюминым куролесила. Обобрали старика, за Бирона взялась. Отсюда и смелости набралась «Кондиции» порвать, что Бирона сюда не пускали. Да и Екатерина Иоанновна сестрице подыграла: рви, мол, «Кондиции», уважь шляхту.

— Не подыграла, Роман Ларионыч, — погибели ее хотела.

— Да ты что, статочное ли дело?

— А то, что по «Кондициям» какой пункт ни нарушь, тут же власти лишишься. Герцогиня на то и расчет держала: верховники сестрицу престола лишат, их с Прасковьей Иоанновной черед наступит. Вдругорядь своего уж не упустят.

— Может, и так. Да сами себе навредили.

— Женский ум потому что — он короткий.