Надо бы и самому домком московским обзавестись. На всякий случай. Что ни случись, есть где голову приклонить. Анна Карловна слышать не хочет. Сестрице-императрице верит: никогда, мол, доверия не лишит, расстаться не пожелает. А как же с родным племянником быть, с великим князем Петром Федоровичем? Плох ли, хорош, угоден, неугоден, а все родная кровь, да и наследник объявленный. Ан неделями государыня видеть его не желает, к столу своему не допускает, словом не обмолвится. Одно только и слышишь, как извернуться, чтоб наследования его лишить, чтоб державы Российской ему не оставлять. Родной, а тут всего-то и дел — сестрица двоюродная. Сегодня в чести, завтра в забвении.

Слыхал, Петр Алексеевич Соковнин двор свой московский торговать собрался. В Сретенской Большой улице, в приходе Спаса в Пушкарях. Высокий — в три апартамента. Просторный — всего восемнадцать палат. Сам в гостях бывал. Обои шелковые да лаковые. Коробки у окошек да дверей и панели золоченые. Хоть сию минуту балы давай — не стыдно. На дворе хозяйство целое — конюшня на семнадцать лошадей, баня, деревянных изб людских семь. Анне Карловне не понравилось — под палатами на улицу три лавки каменные. Так на то и улица торговая — каждая лавка доходу по сто рублев дает. Можно спесью-то и поступиться. Вроде и еще одна лавка есть, деревянная, а доход тот же. Четыреста рублей не шутки. Жить в Москве, пока Бог милует, и не надо, только денежки и будут идти. Еще каково при новом-то фаворите дела пойдут. Хоть обхождения Иван Иванович Шувалов пока и мягкого, да кого власть не портит. Слаб человек, ой слаб, а этому и вовсе едва за двадцать перевалило. Держится достойно — сызмальства таким был, а душой мальчик еще, несмышленыш.

— Никак, засиделся вчера долгонько, Иван Иваныч? Опять от писаний своих оторваться не можешь? Гляди, до времени постареешь — что за радость! Нет потанцевать аль за картами поразвлечься. Огорчаешь ты меня, мой друг, слов нет как огорчаешь!

— Прости, государыня, если гнев твой нехотя навлек. Только сама знаешь, до танцев я не охотник, а за картами скучать начинаю — такой уж нескладный выдался.

— Иной раз думаю, может, меня опасишься.

— Тебя, матушка? С какой такой стати? В толк не возьму.

— Себя не выдать, коли с какой дамой помахаться вздумаешь. Дело молодое, не без того ведь.

— Чем же обиду такую, государыня, от тебя заслужил?

— Какая обида! Грех да беда на кого не живет.

— Да тут ни греха, ни обиды. Рядом с тобой, государыня, ни на кого и глаз-то подымать охоты нет. Коль с лица смазливы, обхождения не знают. Коли обходительны, все равно для разговору не годятся: амуры одни на уме.

— Так-то мой двор, Иван Иваныч, тебе плох? С европейскими не сравнится?

— По мужеской части еще как сравнится, а вот по дамской — далеко нашим дамам до французского политесу. А ведь будут такие, государыня, право слово, будут, и скоро.

— О ком это ты?

— Да хоть о крестницах твоих Воронцовых, что Анна Карловна всегда в одинаковых туалетах водит: близняшки — не близняшки.

— А одногодки, это верно. Так разглядел ты их, Иван Иваныч?

— У Анны Карловны с визитом был. Она девиц пригласила.

— Аннушка-то куда как хороша, вторая мать будет. Катюша, та похуже — тоже в мать, да покойнице красотой хвалиться не приходилось.