На лице хана опять явилась улыбка, но теперь она была выразительной: в ней проглянуло нечто хищное, опасное. Вновь взяв кубок, хан проговорил:

– Искендер! Служи мне верно! Служи! Наш ты будешь, татарин! Великую славу от нас примешь на Руси. Ступай в Русь и помни: от нашей ханской грозы не уйдёшь, не скроешься!

Менгу довольно рассмеялся и, не глядя, ткнул кубок на китайский столик, который от неловкого движения хана наклонился. Роскошный кубок упал на бок, и вновь по шитому золотом атласу потекли багровые полосы пролитого вина.

Воспоминание об этой встрече, об этом разговоре, со времени которого минуло три дня, как огнём обожгло Александра.

– Татарин буду? – хрипло прошептал князь, ещё крепче сжимая поводья, так, что конь его зафыркал, прядая ушами и раздувая ноздри. – Ты кем же мнишь то себя, а великий хан? Не Господом ли Богом?..

Он с трудом подавил желание сорвать с пальца драгоценный перстень и швырнуть в кусты. Этого нельзя было делать, но как хотелось…

Александр осадил коня. И вновь сморщился, уже яснее понимая, что испытывает где то внутри себя непонятную физическую боль, но по прежнему не желая о ней думать. Ему было не до неё.

Его старший дружинник, тот, что рассказал печальную историю опустевшего селения, вновь подъехал ближе:

– Почто встал, Александре? Далее едем или как?

– Едем, Сава, едем! – отозвался князь. – Прав ты: не в поле же, среди лютой непогоды ночевать. Каков бы кров ни был, всё лучше, чем под дождём да снегом.

– Ну так и слава Богу! Тут рукой подать… И тебе, и нам отдохнуть надобно.

На лице дружинника явственно читалась тревога. Он знал князя много лет и хорошо понимал: так просто тот коня не остановит, да и морщиться от одних лишь неприятных мыслей не станет – не в его повадке.

Саве, как и Александру, было немного за сорок. Он был крепок и осанист, могуч торсом, но лёгок в ногах и быстр в движениях. Лицо, спокойное и сосредоточенное, казалось не особенно подвижным, но когда воин вёл беседу, что то рассказывал или вдруг принимался шутить, его уморительные гримасы могли рассмешить даже самых суровых ратников. Вертикальный шрам, выступавший из под шлема на лоб и деливший надвое его левую бровь, оставил борозду и на щеке, исчезая над самым подбородком. Как ни странно, эта отметина не портила лица дружинника, придавая ему какую то особенную значимость.

Они уже подъезжали к разбросанным среди негустой лиственной рощи поникшим хаткам, унылым и явно давно нежилым, когда князю вдруг показалось, будто в тёмном проёме низкой двери ближайшего к ним домика явилась светлая фигурка. Мальчик подросток в длинной светлой рубахе стоял, опираясь рукой на дверной косяк, и со странной улыбкой смотрел на всадников. Нет, не на всех. Он смотрел прямо на Александра. Тот вгляделся, понимая, что этого не может быть: село необитаемо, в нём никто не живёт, и откуда здесь взяться мальчику, да ещё одетому будто летом в такую леденящую кровь непогоду? Но видение не пропадало, напротив: мальчик вытянул руку, губы его шевельнулись, будто он хотел кого то позвать. Хотел и не мог.

Александр весь подался вперёд, вглядываясь, чуть слышно охнул и, не удержавшись, позвал:

– Федя!

Он не понял, в какой момент перестал видеть светлый силуэт на фоне тёмного провала. Тот исчез, не удивив этим князя: он отлично понимал, что на самом деле ничего там не видел.

– Кого ты звал, Александре? – тревожно подал голос Сава. – Какой Федя? У нас в дружине не единого ж Фёдора нет…

Князь обернулся к дружиннику:

– Нет, я знаю. И не звал я…

Они достигли покинутых строений спустя несколько минут. Да, село наверняка уже несколько лет, как опустело. Однако на нескольких хатках частично уцелела убогая соломенная кровля, а значит, в них можно было найти приют для ночлега.